– Я тебя… услышал, – нахмурился башкир.

Нет, ты меня не услышал. Прости, Азамат батькович, но в отличие от остальных, ты полезен будешь безусловно, поэтому лови-ка гранату.

– Я был там, в Стакомске. Был, когда всё началось, и до самого конца, – проговорил я, закуривая нового ракового солдатика, – Фиолетовый дым, убийства, похищения, все дела. И знаете, что, Азамат Бикметович? Там была целая куча неосапиантов, тренированных и способных. Неплохих, в сущности, ребят. Если бы они достали языки из жопы, если бы не тряслись, если бы не скрывали свои силы, то мы бы спасли на две-три тысячи людей больше. Знаете, кто самый продуктивный герой той заварухи? Вообще, по всему городу? Паша. Тот самый, что бухает в соседней комнате. Ему приказали, и он пошёл. Так-то он почти бесполезный, нихера особо-то и не может, беззащитный даже. Но когда понадобилась его способность – его подтянули и задействовали. Итогом стали живые люди, целые семьи, всё такое. Гражданские. Много.

– Меня это должно впечатлить? Или что? – бывший солдат, прищурившись, пялился в никуда, – Хочешь сказать, что даже негодный… материал может пригодиться?

– Я хочу сказать, что когда мы возлагаем вину на государство за что-либо, то очень часто уверены, что у тех, наверху, есть возможность выбора, товарищ. Что гигантский и рыхлый механизм нашей державы способен отреагировать на каждый эпизод, на каждую жизнь. Что одна поблажка, одно «вхождение в положение» – не стоят ничего. Что они не обернутся целой цепочкой потрясений…, – я фыркнул, туша окурок, – А если без философии, то все расклады у вас на руках. Все, о которых мне известно. Наше дело правое, победа будет за нами, ля-ля-тополя. Куда ведут из этой курилки двери, вы знаете.

И я ушел пить водку с панкухой, немного шевелить стесняющегося Салиновского, к которому Треска совершала мощнейшие и прямые как лом подкаты, несмотря на то что Конюхов, болтавшийся у нее подмышкой, на всем своем лице имел выражение «нам дадут!». Кажется, панкушка была не против дать вообще всем, а потом догнать и на бис. Уважаю. На самом деле уважаю. Не распущенное поведение, а то, что человек, обладающий шикарнейшим и мощнейшим набором способностей универсального диверсанта, имеет «неву» на дне и живет своей жизнью, какой бы неправильной она не была. Башкир, кстати, пришёл назад и начал вовсю прикладываться к бутылке.

Писательница наклюкалась тихо, молча и сосредоточенно, а в конце, перед тем как вырубиться, пожелала, чтобы ей предоставили несколько толстых общих тетрадей и запас ручек. На это уже среагировал Конюхов и, несмотря на одолевающую козлика похоть, восхотел сразу художественную мастерскую. Получив от меня законный отлуп, урезал осетра до мольберта, полотен и красок, на что я обещал серьезно подумать, уверив этого типа, что всю эту халабуду он будет таскать только сам. Глаз заткнулся, вновь отдавшись низменным чувствам, а я проводил Пашу, вместе с его набрюшными сиделками, в его комнату, где и застрял на пару минут.

Сестры Умаровы восхотели поделиться со мной накопленными ими чувствами, то есть возмущением и негодованием.

– Девочки… и мальчик, – улыбнулся я, – Помните, как вы отважно встали все втроем на той овощебазе против несчастного меня? Зачем встали, почему хотели драться и зачем исповедовались – меня это не волнует совершенно. Но дело было, так?

– Так, – тихонько буркнул под нос пьяненький Паша, – Было.

– Я вас тогда услышал, покивал, принял к сведению. Ну вот, а теперь ситуация обратная, – еще шире улыбнулся я, – Вы теперь на моей поляне. Вы на неё сами влезли, втроем. Вляпались. Втюхались. По уши. И теперь вы мои с потрохами, потому что если надумаете накосячить, то я стоять перед вами в гордой позе не буду, пальчиком грозить тоже. Лишнего я от вас не потребую, но в остальном чувствуйте себя как в армии! Если я скажу лететь на восток три часа, то вы летите. Или быстро бежите, размахивая руками и пытаясь взлететь. Злоупотреблять я этим не буду, сам хочу увидеть, что товарищ Салиновский, как настоящий ответственный человек, а не малолетний *бырь-террорист, живет полноценной жизнью, но любой выбрык на операции…

– Специально пугаешь, да?! – с вызовом буркнула Онахон (или Охахон).

– Не пугаю, – убрал улыбку я, – Совсем не пугаю. Вы, может, даже ничего и не почувствуете. Я к вам троим очень хорошо отношусь. Но сейчас я на работе, а к ней у меня отношение на принципиально ином уровне. Мы тут не у себя в общаге письками меряемся.

– Мы… видели… как ты относишься! – хором выдали сестры.

– Нет, девочки, вы видели только как я работаю…, – с этим мутным, но весьма многообещающим выражением на устах я и вышел вон. Укладывать весь остальной запуганный и загруженный отряд.

Ну или, если уж быть точным, просто проводить взглядом идущего к себе Рамазанова, так как в комнате, где мы пили, уже начался разврат, которому нисколько не мешала тихо спящая себе Сумарокова.

Может быть я, конечно, перегнул планку с запугиваниями и прочим трешем, но тут бабка надвое сказала, если честно. Я понятия не имею, как подчинять людей, только что вышедших из-за решетки, иным способом. Не представляю, как можно решительно вбить в головы трем подросткам, что шутки кончились, что теперь им надо стать серьезными, как на приеме у стоматолога. Поэтому импровизировал. Вроде бы даже получилось. Неплохо для двадцатилетнего парня в маске?

С утра все пошло как-то гладко. Мы проснулись, неплохо позавтракали в столовой, а затем, вполне себе адекватной и тихой компанией устремились в аэропорт. Там, как самые обычные люди, мы подверглись очень тщательному досмотру (в основном из-за моей маски и татуировок Трески), где на свет коммунистического будущего и были явлены хреновы сестры Умаровы, потому что утаить от досмотра двух микроузбечек Паша не смог. Ну это же Паша, всё-таки, а не спецагент.

Разумеется, попытался подняться шум, но я его купировал своим удостоверением, а затем позвонил начальству. Героическая блондинка была отнюдь не в восторге, услышав такие новости, но затем, взяв паузу минут в пятнадцать и после перезвонив, сообщила, что как вариант – это вполне себе вариант, потому что пехотный генерал Умаров, дед наших двух мини-баб, вполне себе величина известная. А раз уж они вляпались, а я прохлопал ушами (ты же прохлопал, Витя?), то записываем феек по полной. Возле Питера они у нас за всю херню и распишутся, дальше уж смотри по ситуации, Виктор, твою мать, Анатольевич.

Надо сказать, подобному исходу теперь рады были исключительно все, даже Паша, которому, видимо, уже задышали пупок. Ну как все? Если иметь в виду наших знаменитостей, то они изрядно охренели, узнав, кто рядом с ними болтался, но ледок две микроузбечки тут же покрошили коваными сапогами, начав трещать с Треской так, что я банально сбежал в другую часть самолета, чтобы этого не слышать. Там и заснул к чертовой бабушке с чистой совестью.

Всё хорошо, что хорошо кончается. Или начинается, как у нас.

Глава 5. Дурдом «Ромашка»

Что думает нормальный человек при слове «Питер»? Давайте я вам расскажу, что он думает. Там всё просто. Большой красивый город, постоянно накрапывает мелкий дождик, по улицам ходят томные умные барышни с лицами, обремененным духовностью и интеллектом, они томно читают Моцарта, и, временами, забываясь, значит, в порыве духовности, танцуют Малевича в маленьких уютных парках, разбросанных по этому огромному прекрасному городу, полному кофеен, умных людей и памятников культуры. Город, куда стыдно приехать без красного диплома. Ой, извините. Невыносимо стыдно приехать без красного диплома.

Хер там плавал и нырял, уважаемая публика.

Нет, тут еще, наверное, не всё так плохо, как в Питере моей прошлой жизни, но если не брать в расчет бесконечную шаверму, ласковое прозвище «Расчленинград», многонациональных трудовых мигрантов, зашкаливающее количество низкокачественной еды и цены, которые обезумели еще в начале своего прыжка, то остается то, что объединяет эти такие разные Питеры – максимально всратая погода. Ветрище, меняющий направление два раза в минуту, солнце, превращающее местную влажность в паровую баню везде, где нет ветрища, и тридцать четыре разновидности насморка. Чума, рахит, малярийные чайки, чумные голуби, вкрадчивые алкоголики и тесные тротуары в центре – бонусом!