Лев Львович Толстой появился на свет 20 мая (1 июня по западному календарю) 1869 года. Роды, как все и опасались, протекали тяжело, и встревоженный Толстой успел задать доктору множество вопросов. Чтобы немного успокоиться, двое мужчин отправились на прогулку, но уже спустя четверть часа пришла радостная новость. На кожаном диване, на котором появился на свет сам Толстой, в объятиях Софьи лежал крупный активный младенец.
Мальчика назвали Лев в честь отца, выбор оказался не совсем удачным. Лев Толстой может быть только один, а Лев Толстой – младший, особенно если он выберет ту же стезю, рисковал оказаться в тени отца.
Первые одиннадцать лет Лёля провел в кругу семьи в Ясной Поляне. В автобиографическом описании детства «Яша Полянов» он рассказывает о родовом имении:
Вот и въезд в усадьбу с двумя белыми кирпичными круглыми столбами, вот и большой пруд и плотина, около которой плавают белые утки, вот и старые вековые елки направо, вот и «прешпект», вот, наконец, и дом с зеленой крышей белеется впереди. Мы подъезжаем к крыльцу. Мы взбегаем в переднюю и сейчас же бежим по всему дому. Вот лестница, вот просторная зала, вот две гостиные, вот спальня и наши две детские. Везде все по-старому, все на своем обычном месте.
Эти годы надолго станут для Льва счастливым воспоминанием. Девиз для «Яши Полянова» он позаимствовал в дебютном произведении отца «Детство»: «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней!»
Впоследствии, покинув страну, Лев напишет обращенную в прошлое книгу «В Ясной Поляне», где выстроит все свои ранние воспоминания в кавалькаду людей, ситуаций, визуальных впечатлений и запахов:
Мать, отец, братья, сестры, няни, гувернантки, прислуга, гости, собаки, редко медведь с медвежатником, лошади, охота отца и братьев, праздники Рождества, елка, масленица и пасха, зима – со снегом, санями, снегирями и коньками; весна – с мутными ручьями и блестящими коврами серебряного тающего снега, с первым листом березы и смородиной, с тягой, с первыми цветами и первой прогулкой «без пальто», лето – с грибами, с купаньем, со всевозможными играми, с верховой ездой и рыбной ловлей; осень – с началом ученья и труда всей семьи, с желтыми листьями в аллеях сада и вкусными антоновскими яблоками, с первой порошей – вот жизнь моего счастливого детства.
Мать любила своего маленького Лёлю. В ее глазах он был самым красивым и милым из всех детей. В книге «Моя жизнь» она пишет:
С большими черными глазами и золотистыми кудрявыми волосами, он был веселый, приветливый мальчик, всегда прыгавший на руках и всегда в движении. Здоровый и красивый, он на себя обращал внимание всех и в последующие годы своего детства. Характера он был совсем не капризного, а очень кроткого, никогда не сердился и не кричал. А когда стал вырастать и говорить, то взял привычку, обращаясь ко всякому, прибавлять слово «милый», что было очень трогательно.
Летом 1871 года двухлетний Лёля вызвал оживление и смех в сельской церкви во время службы. Посчитав, что о нем забыли, когда других причащали и дали пить теплое и есть просвиру, он поднял головку и кричит: «И Лёли, полалуста». Потом, когда понесли это блюдечко в алтарь, он закричал: «Лёли мор оно». Все даже засмеялись. Толстой не мог не воспользоваться этой забавной деталью и включил ее в «Анну Каренину», где главная роль в эпизоде досталась дочери Долли.
Когда Лёле было три с половиной года, Толстой набросал такой эскиз к его портрету:
Хорошенький, ловкий, памятливый и грациозный. Всякое платье на нем идет, точно нарочно для него сшито. Делает все, как другие, ловко и хорошо. Но еще не совсем понимает.
У Лели кудрявые волосы и «глаза-изюминки», физически он больше похож на мать, чем на отца. От матери же он получил то, что самонадеянно именовал «здравым смыслом» и «жизненным инстинктом».
Вот раннее кристально четкое, наполненное счастьем воспоминание:
Сколько же мне было лет, когда я вдруг слышал знакомые, энергичные и размеренные шаги (берущие две ступеньки сразу), раздающиеся по лестнице, и отец, скрипнув дверью, бодрый и радостный быстро входит в залу?.. Отец видит, как я бегаю вокруг стола, и сейчас же пускается вслед за мною. Я лечу от него, но он догоняет меня и ловит в свои здоровенные руки. Он поднимает меня, как перышко, над головой и сажает на широкое плотное плечо. Мы проходим две светлые, солнечные гостиные и входим в полутемную спальню. Maman одевается. Подле нее детская коляска с последним ребенком, моим младшим в то время братцем. Отец спрашивает мать, как она себя чувствует, и, нагибаясь к ней, целует ее руку. Я тоже с плеча отца нагибаюсь к дорогому для меня лицу и целую мать в губы. И он выходит со мной из спальни, снова направляясь в залу.
Маленький Лёля не представлял жизнь без няни Марии Афанасьевны, без ее заботы и любви. Вызывала у него теплые чувства и Эмили Табор, гувернантка-англичанка, придерживавшаяся строгих принципов, но добросердечная. Мысль о судьбе юной девушки, занимающейся чужими детьми, вдали от собственной матери, оставшейся в Англии, вызывала у него слезы. Из других детей товарищем номер один по играм стала для него Мария (Маша), которая была младше на два года. Она и Лёля были the little ones[1] и редко участвовали в играх старших. Сергей любил дразнить, а Илья быстро пускал в ход кулаки. У Татьяны изредка случалось настроение, когда ей хотелось позаботиться о младших, но в основном она водилась со старшими братьями.
Существенным событием в жизни Лёли стал переезд из спальни, которую он делил с Марией и Эмили, в комнату Сергея и Ильи. Мысль о том, что его низвергают из надежного «женского царства» на нижний этаж к старшим братьям, пугала. Сестра Татьяна вспоминала Лёлю, стоявшего на лестнице, – красивый малыш с золотыми локонами. Мальчик колебался, потом повернулся к матери и произнес: «Я лучше не пойду туда… Я там испорчусь…»
Позже он убедится, что тогда был прав.
В Ясной Поляне практиковалось домашнее обучение. Мать учила Лёлю читать, писать и преподавала основы французского и немецкого. Английским он успешно овладевал, благодаря мисс Эмили. Немецкий гувернер старших братьев Фёдор Кауфманн питал глубокую привязанность к der kleine Ljolinka[2] и всячески его баловал. Они вместе катались на санках с горки. Французскому обучал швейцарец Жюль Рей, с которым, несмотря на его многочисленные положительные черты, в какой-то момент все же пришлось расстаться, поскольку смотреть сквозь пальцы на то, как он тайком прикладывается к бутылке, стало решительно невозможно. Рея сменил мсье Жюль Ниф, оказавшийся участником Парижской коммуны, который избежал смертного приговора и нашел укрытие в России.
Закон Божий детям преподавал сельский священник. Усилиями матери Лёля выучил «Отче наш» и другие молитвы и читал их перед сном, глядя на икону в углу. Когда же в конце 1870-х увлеченный религиозными поисками отец пытался понять, способна ли православная церковь разумно ответить на вопрос о смысле жизни, в богослужениях сельской церкви участвовала вся семья. Все крестились и целовали протянутый священником крест, соблюдали посты, исповедовались и причащались. Однако глубоких следов в жизни Лёли эти ритуалы не оставили. Но ему нравились библейские сказания об Иосифе и его братьях. Триумф Иосифа над вероломными и завистливыми старшими братьями стал утешительной параллелью для ситуации, в которой находился он сам.
Учеба для Лёли означала по большей части мучение. Хуже всего дело обстояло с математикой, которую преподавал отец. Уже сам его голос заставлял мальчика сжиматься от страха. На уроках Лёля слушал рассеянно, неохотно и вполуха, в нужных местах кивал, притворяясь, что понимает. Толстой же, замечая, что сын ничего не усвоил, раздражался, повышал голос, кричал и в конце концов, махнув рукой, оставлял плачущего Лёлю в покое. В дверях появлялась мать, тоже со слезами на глазах. Позже Толстой взял на себя неблагодарную задачу обучить сына основам латыни и греческого. Спасало Лёлю только то, что интерес отца к воспитанию и образованию собственных детей успел несколько поубавиться в сравнении с детством старших.
