/31 декабря 2004 г. — 5 января 2005 г./

/Горная Чечня/

В поздний предновогодний час в глухом чеченском селе Кири-Аул, в невзрачной комнатке каменного дома, за письменным столом работал тридцатилетний мужчина. Свисавшая с потолка лампа, покрытая самодельным абажуром, источала густой желтый свет, падавший под разными углами на скудное убранство комнаты. Почти половину огромной столешницы занимали компьютерный монитор, клавиатура и принтер. На самом краю стола приткнулась узкая газовая плитка; на одной ее конфорке стояла серебряная турка, на другой чугунный горшок, источавший аппетитный запах жижиг-чорпы. Напротив стола на двух темно-зеленых ящиках из-под фугасов, обитал большой плоский телевизор, а с улицы к нему тянулись провода от тарелки спутниковой антенны; с экрана негромко вещал диктор на английском языке, и мужчина, изредка отрываясь от работы — прислушивался, легко понимая чужую речь. В дальнем углу был устроен низкий и на вид очень жесткий лежак; подушкой служила толстая пачка газет и журналов. На подоконнике единственного окна, занавешенного светонепроницаемой шторой, покоился целый набор радиостанций. И телевизор, и связное оборудование, и современный компьютер питались электричеством от мерно гудящего в крохотном сарае дизельного генератора.

На стене, вплотную и боком к которой притулился письменный стол, было в беспорядке прикреплено множество распечаток и вырезок из газет. «Враги Ислама и подлые наймиты» — значилось над списком сотрудников милиции и аппарата правительства, приговоренных к уничтожению. Рядом со списком висело «Письмо коллегии верховного полевого шариатского суда», грозно взывающего к мусульманам: «…Родители, братья, родственники тех, которые предали свою веру и свой народ, став слугами российских ублюдков! Остановите своих заблудших баранов! Позор ляжет на весь ваш род. И об этом позоре будут напоминать и вашим детям, и детям ваших детей…» На самом видном месте бросалось в глаза набранное крупным шрифтом обращение из «Кавказского вестника»: «Аллах Акбар! Последнее предупреждение стукачам, национал-подонкам и предателям-ополченцам… Факт, что вы оставили службу у оккупантов в назначенный срок, должны засвидетельствовать два муджахеда. ВВМШ предупреждает, что тот, кто не уложится в назначенный срок, будет оставаться в списках предателей со всеми вытекающими отсюда последствиями… ВВМШ последний раз предлагает вам сложить оружие, снять форму российских свиней и разойтись по домам». На розовых квадратных листочках, приклеенных ближе к окну — над радиостанциями, ровными столбцами были написаны какие-то цифры, а на белых — слова, словосочетания или целые фразеологические обороты на русском языке.

У ног мужчины дремала собака — породистый кавказец. Ее хозяин изредка поглядывал на часы, дожидаясь заветных двенадцати — бутылка с отменным французским шампанским давно уж дожидалась своей минуты…

Но удивительное дело: все это для строгих здешних обычаев казалось немыслимым, невероятным. И спутниковое телевидение с разнузданными развлечениями неверных, и собака в человеческом жилище, и шампанское на столе… Навруз — наступление нового года по хиджрою — Лунному календарю, наступал двадцать первого марта, а мужчина, кажется, был не прочь отметить праздник и по Григорианскому исчислению. Видно не был он строгим мусульманином, а тем паче ортодоксом на манер талибов. Возможно, он вообще им не был, хотя внешность его на первый взгляд не опровергала местного происхождения — смуглое лицо; аккуратная бородка и такая же иссиня-черная, жесткая шевелюра; под тонкими губами ровный ряд белоснежных зубов…

Одна из радиостанций призывно пискнула и подмигнула с подоконника зеленоватым огоньком. Владелец скромных апартаментов поднялся из-за стола, сделал три шага и, подняв гарнитуру, ответил негромким мягким баритоном:

— На связи Ибрахим.

Из наушников донеслось:

— Ибрахим, это Абдул-хан. Прости за беспокойство…

— Ничего, говори. Я слушаю тебя, — мирно сказал мужчина на сносном чеченском.

— Мои люди, оставшиеся у реки, взяли утром русского и…

— Кто такой? — насторожился он. — И почему оказался в том районе?

Готовый слету выложить подробности, полевой командир запнулся на полуслове, но разговор продолжил в почтительном, выдержанном тоне:

— Какая-то неизвестная группа русских бродит в тех местах. Мои люди толком допросить пленного не успели — хотели переправить в базовый лагерь отряда, да внезапно приехал верховой человек с Гомхоя и рассказал, что село обложено ротой десантников, а старейшины взяты командиром в заложники. Умолял, в общем, отпустить его.

— Ну, а вы? — затаил дыхание Ибрахим.

— Пришлось выполнить требование русских, иначе старейшин бы расстреляли,

— несмело признался амир и поспешил добавить: — Но за группой неверных мы теперь внимательно следим. Никакой роты десанта там не было и в помине — их оказалось всего четверо с тем, захваченным у реки. Мне кажется, это спецназовцы… я этих собак распознаю по повадкам. И еще… я уверен: это те самые, что уничтожили два моих отряда, посланных за техникой. Прикажи, Ибрахим, и мои люди в любую секунду выпустят им кишки!

Прищурив глаза и секунду подумав, молодой человек быстро спросил:

— У тебя есть связь с теми, кто следит?

— Конечно.

— Тогда немедленно верни их в отряд. И пусть уйдут от группы спецназа незаметно! А после помолись Аллаху, чтоб федералы не обнаружили за собой слежки. Ты понял меня, Абдул-хан?

— Понял, Ибрахим… — потерянно и с плохо скрытым неудовольствием отвечал тот, ничегошеньки на самом деле не соображая.

Закончив разговор, мужчина вернулся к столу, постоял над разложенной между плиткой и монитором картой, залитой желтым светом лампы, потом вдруг спохватился — быстро посмотрел на циферблат и кинулся откупоривать бутылку. Подходящего фужера в наличие не было, потому вином он наполнил кофейную чашку. С чашкой же уселся в удобное кресло и обратил довольный взор к телевизору, из динамиков которого уж доносилась новогодняя музыка, а на экране мелькали разноцветные огни фейерверков — та часть Европы, откуда транслировался спутниковый канал, во всю готовилась к безудержному веселью. Когда стрелки сошлись на двенадцати, он с наслаждением сделал глоток игристого вина, да так с улыбкой на устах и замер, глядя на мирную, беспечную заграничную жизнь…