…Мама была салатовой. Она любила готовить, наводить чистоту и мурлыкать под нос старые шлягеры.

Папа же родился пурпурным. Он источал энергию, разом брался за несколько дел и частенько выводил маму из себя. Тогда мама пудрила носик и уходила жаловаться на свою жизнь к подруге.

А их сын был… другим. Ему недавно стукнуло четырнадцать, учился он плохо, мало что умел и совсем не думал о будущем.

… Но вот родители надумали развестись. Почему? Да мало ли… Егор узнал об этом, когда однажды рано пришёл домой, а его прихода никто и не заметил: мама била чашки, папа демонически ухмылялся. «Чтобы сейчас же духа твоего здесь не было! Я подаю на развод!» Бац! Осколок скользнул папе по щеке. Он дотронулся до лица – липко… Повернулся и пошёл, нисколько не думая там шмотках или о деньгах. Как был в тапочках, так и пошёл. Наткнулся на сына, потрепал по голове: «Извини, брат». Щёлкнул замок

И тут Егор раздвоился. Впервые в жизни. Одна его часть осталась стоять, где была, а вторая отделилась от тела и облачком поплыла к окну, а оттуда на улицу. Непонятно как, но обе части воссоединились уже во дворе, заставленном машинами. Интересно получилось: только что ёжился от душевного холода у себя в квартире на седьмом этаже, а тут – бац! – и уже во дворе. Как раз из подъезда вышел пурпурный родитель в тапочках, прошаркал было мимо Егора, но остановился, посмотрел обалдело на сына, схватился за голову и припустил в осенний вечер.

И был ещё один человек, который стоял с открытым ртом и смотрел на Егора. Инга, девчонка-растаманка. С дредами и кольцом в носу. Она недавно дернула косячок и сейчас отчаянно хлопала глазами, пытаясь отогнать из головы видение медленно опускающейся фигуры, оказавшейся вдруг Егоркой-тараторкой.

Подошла. Оглядела. Стукнула в плечо.

– Ты как, чувак? Земля держит? Поделись опытом, как притяжение обманул. Только трещи поменьше.

Случалось за Егором такое: откроет, бывало, рот – и уже остановиться не может. Слюни летят, руки как пропеллеры… Hеприятно.

Однако сейчас он молча смотрел на Ингу и видел, что она размыто-синяя. Хорошая, в общем, но легче от этого ни ей, никому другому не было. Вслед за отцом, второй раз Егор так увидел человека. И в первый раз в жизни по-настоящему испугался. Потому как ощутил себя не совсем человеком.

Инга потащила его за руку вглубь двора, на скамейку под деревьями, облюбованную маргинальной молодёжью. Иногда там почивали местные алкоголики.

Сейчас там восседал Витька с гитарой.

Звенеть струнами у молодежи нынче было не в моде. Но Витька звенел, успешно порою составляя конкуренцию неизменному присутствию личных гаджетов. При этом он слыл хулиганом: однажды выхватил телефон у озабоченного подростка и зашвырнул в кусты. Был скандал с привлечением родителей и полиции.

Наверняка вы уже подумали, что между Ингой-растаманкой и Витькой-хулиганом была некая химия. Правильно, была: друг друга они на дух не переносили. И как-то постоянно оказывались вместе.

Вот и сейчас Инга состроила недовольную гримаску, а Витька сбился с ритма. Под горячую руку немедленно попал Егор:

– Ты чё здесь потерял, блажной?

Для справки: у подростков «блажными» всегда считались тихони, открывавшие рот тогда, когда это никого не интересовало. Егор был как раз их таких.

– Чё молчишь? – начал заводиться Витька, чувствуя себя крайне неуютно в присутствии загадочно улыбавшейся Инги.

Витька был розовый. Да-да – именно розовый! Но сейчас он начал пламенеть.

Обалдевший от всего Егор вдруг опять отделился от себя, загрёб жар над Витькиной головой и окунул его в синюю размытость Инги.

Результат не заставил себя ожидать.

Над головой Инги заалел закат. Прекрасная в его лучах, она повернулась к Витьке и вся подалась к нему… Тот бросил гитару и скрылся в сумрачных зарослях, окружавшими эту часть двора.

Не обращая внимание на суету окружающего мира, Инга села на скамейку и погрузилась в себя. Сидеть она так, видимо, собиралась долго. Егор охнул внутри: «Да кто же я такой, а?», – и тоже драпанул. Домой, на седьмой этаж, без передышки.

Ночь была бессонной, первая в его жизни. Всё когда-то бывает. И четырнадцать лет – не так уж и мало. Под утро он куда-то провалился, а когда через мгновение открыл глаза, то немедленно швырнул планшет в стену. «Индиго, говорите? Крутой, да?».

И вышел через окно.

Видел это, по причине хмурой матовости раннего утра, единственный человек: не совсем уверенный в себе дворник Митрич, который зачем-то именно в это мгновение поднял глаза вверх, к небу. Какой у него был цвет, осталось неизвестным, потому как Митрич после приземления Егора исчез, оставив метлу. Возможно, подался в монахи. А возможно – и нет.

Егор добрёл до скамейки. Он бы не удивился, обнаружив там Ингу, но не обнаружил. На скамейке лежала собака, окутанная грязно-жёлтым сиянием, тусклым таким, не как у двуногих. Трава под скамейкой млела в чуть различаемой серой дымке.

Егор потер глаза и стиснул зубы. «Ладно. Всё кругом подобное тебе. Но мне-то зачем это знать?»

Он протянул руку к голове собаке, та тихо заскулила, но осталась лежать. Егор отдёрнул руку. «Нет. Хватит с меня застывшей Инги. Вернуть бы всё обратно… Ну получил бы я тогда накрайняк леща от Витьки, и что с того? Куда я полез в чужую жизнь? Зачем??».

Тут он зажмурил глаза, представил Ингу в ореоле синей размытости и зашептал: «Путь всё будет как прежде, пусть всё…», – а когда снова открыл, перед ним стояла печальная Инга.

– Знаешь, я всю ночь была такой счастливой, такой-такой… – заговорила она, не смотря на Егора. – А потом захотела выйти во двор, увидела тебя, подошла, и… Всё. Даже не помню, отчего мне было так странно хорошо.

Тут неожиданно нарисовался и Витька, с кругами под глазами.

– Инга… – шёпотом произнёс он. – Я люблю тебя. Правда.

Та задумчиво на него посмотрела.

– Везёт. Я вот больше ничегошеньки, ничегошеньки не знаю…

И пошла прочь.

Егор вдруг резко поднялся, встал перед Витькой и с силой усадил его на скамейку. Тот только помотал головой.

– Слушай, – глотая слова, зачастил Егор. – Я это не специально, я думал, так лучше будет, а она теперь несчастная… Ты иди за ней. Вот сейчас как встанешь, так и догони. И ещё раз ей всё скажи: она вспомнит, всё вспомнит, но уже сама. И я не буду вам мешать.

Витька затравленно смотрел на брызжущего слюной Егора, потом оттолкнул его, прорычал:

– Да отвали ты, блажной… Без тебя знаю.

И рванул за девушкой.

… Егор пришёл к своему дому вечером, пробродив весь день по совсем незнакомым районам города. У подъезда он встретил Ингу и Витьку: они смотрели друг на друга и никого больше не видели. Егор шумно вздохнул и через две ступеньки радостно помчался на седьмой этаж.

Мама курила, хотя давно бросила. Подошла к сыну:

– Ты где шлялся? В школе хоть был?

Егор молчал, с тоской взирая на жухлую мамину ауру. Потом сказал:

– Мамочка… Не прогоняй больше папу. Тебе же плохо, я вижу.

– Что, что ты видишь? – закричала мама… и осеклась и заплакала, прижав голову Егора к груди:

– Всё-то ты видишь… Совсем большой стал.

Потом отодвинулась, посмотрела в глаза:

– Что-то с тобой происходит, это жжётся в тебе… Что, Горка, что? Это из-за нас с папой, да? Отвечай, не пугай маму!

Тут открылась входная дверь, и явился папа, в тапочках и похудевший за ночь. Странно взглянул на сына, потом неуверенно сказал жене:

– Поговорим? С глазу на глаз…

Он как будто чего-то опасался.

Родители закрылись в своей комнате. Минут через десять Егор не выдержал, подошёл к двери и прижался к ней ухом. Родители помирились. Разговор шёл о том, что с их чадом творится нечто странное. «Иду я по улице – ну, после того, как повздорили мы, – а он там стоит, и взгляд у него, я тебе скажу… Я и не понял сначала, потом только дошло. Дрянь он какую-то глотает или нюхает, не иначе», – бубнил папа, как всегда, переиначив задним умом всё на свой лад. Мама задумчиво кивала, холодея внутри от страха.