Доктора не покидала мысль о недоедающих детях, которым отмеряли скудные порции дрянного хлеба, в то время как его сыновьям ставили на стол самые свежие яйца, самое лучшее мясо и самое жирное молоко. Пока Ирмгард, благодаря незаконному убою скота, практиковавшемуся в поместье, закармливала его нежнейшей птицей, телятиной и самой жирной свининой, перед его глазами вставали тысячи и тысячи голодающих мужчин и женщин.

6

После праздников, в начале 1943 года, Керстену наконец представилась возможность, которой он так жадно ждал. В первые дни февраля Гиммлер срочно вызвал доктора к себе в штаб-квартиру в Восточной Пруссии.

Керстен обнаружил Гиммлера в состоянии острого приступа и глубокой депрессии. На этот раз дело было не только в физических страданиях. К ним добавились еще и смутная тревожность, печаль и уныние, усиленные — что было очень странно для рейхсфюрера СС — германской сентиментальностью в худшем ее проявлении.

Унылое зрелище железнодорожных путей, ледяной туман, тесное купе поезда, служившего штаб-квартирой, полное одиночество (ведь Гиммлер находился среди офицеров, каждого из которых он подозревал в предательстве) — вот что породило эту вялость и апатию. К этому надо было добавить и катастрофу, разразившуюся под Сталинградом, и высадку союзников на Сицилии. Становилось все яснее, какая судьба ждет Третий рейх и его верхушку.

Все это сделало Гиммлера уязвимым, как юный Вертер^[46], и могло заставить его прислушаться к словам друга.

Керстен очень хорошо знал характер своего пациента и сразу почувствовал его внутренний настрой. После того как болевой приступ был снят, он уселся у его изголовья и заговорил с ним самым ласковым, самым задумчивым и романтическим тоном:

— Вы никогда не задумывались, рейхсфюрер, как должно быть больно французской матери видеть страдания своего ребенка, которого мучают спазмы в животе, а ей нечем его накормить? Возможно, вы не знаете, но голодные спазмы имеют одинаковую симпатическую природу с вашими. И у этих бедняг нет никого, кто мог бы их вылечить. Подумайте о том, что я делаю для вас, и станьте, в свою очередь, доктором Керстеном для несчастных французов. И через тысячу лет история еще будет говорить о рейхсфюрере Генрихе Гиммлере и воспевать великодушие великого германского вождя.

В том состоянии духа и нервной системы, в котором находился Гиммлер, каждое слово этой назидательной проповеди волновало и трогало две главные струны его души — сентиментальность и тщеславие. Ему стало грустно. Он сжалился над людьми. Он был так растроган сознанием своей собственной доброты, что разразился обильными слезами, от этого ему стало лучше.

— Мой дорогой, мой добрый доктор Керстен, мой чудодейственный Будда, вы, конечно, правы! Я поговорю с фюрером и сделаю все возможное, чтобы его убедить.

Гиммлер сдержал слово. Во время своей ежедневной встречи с Гитлером он сказал ему, что если продолжать морить французов голодом, то в Сопротивлении народу станет еще больше, а вермахту от этого будет только хуже. У Гитлера не было никаких причин подозревать, что на эти аргументы «верного Генриха» навел кто-то другой. Он легко дал себя убедить. И от имени самого фюрера Гиммлер приказал не только своим службам во Франции, находившимся под его личным командованием, но и оккупационным войскам прекратить закупки продовольствия на черном рынке.

Эти меры, как и предвидел Керстен, распространились на Голландию и Бельгию без всякого его участия.

7

В последовавшие за этим три месяца в жизни Керстена ничего особенного не происходило. Рабочую неделю он проводил в Берлине, на субботу и воскресенье ездил в Хартцвальде. Каждое утро он лечил Гиммлера, если тот находился в столице, а если случались внезапные приступы, то ездил к нему в одну из его многочисленных штаб-квартир. Короче говоря, все шло своим чередом. Но в этой обыденности были моменты, зафиксированные в рассеянных по страницам дневника Керстена заметках, про которые он теперь уже точно не помнит — в то время такие вещи были обычным делом, — при каких обстоятельствах и ценой каких усилий происходило то, что там было описано.

Заметки такого рода:

«Сегодня получил помилование для сорока двух голландцев, приговоренных к смерти».

«Сегодня был удачный день. Получилось спасти четырнадцать голландцев, приговоренных к смерти. Гиммлеру было совсем плохо, он был очень слаб. Он был готов согласиться на все, о чем я его попрошу».

«Вчера получилось вытащить из концлагеря троих эстонцев, двоих латышей, шестерых голландцев и одного бельгийца»^[47].

Так протекала жизнь доктора до начала мая. Тем временем его жена родила третьего сына. По этому случаю он провел в Хартцвальде две счастливые недели.

Он думал остаться там подольше, но 18 мая ему позвонил Брандт и сказал:

— Немедленно садитесь в машину и езжайте в Берлин. Вас ждет самолет, который доставит вас в Мюнхен. На аэродроме вас встретит военный автомобиль и отвезет в Берхтесгаден^[48]: у Гиммлера очень сильный приступ.

Личным самолетом Гиммлера, на котором летел Керстен, был старый «Юнкерс-52», медленный, но надежный и прочный. Гиммлер предпочитал скорости безопасность. У Керстена в этом отношении вкусы были схожие.

Самолет летел уже около часа в направлении на юго-запад. Вдруг Керстен заметил слева, сильно выше, маленькую сверкающую точку, движущуюся в их направлении. Потом еще одну, еще и еще, они быстро превращались в легкие быстрые рокочущие самолеты.

«Посмотрите-ка, что бы это могло быть?» — поинтересовался Керстен, любопытство его было мирным и почти туристическим.

Ответ он получил быстро. По фюзеляжу самолета резко застучала пулеметная очередь.

«Господи боже мой! Англичане! Мы погибли», — подумал доктор.

Неповоротливый «юнкерс», плохо приспособленный для воздушной акробатики, вертикально спикировал.

И в то же время разум Керстена оставался ясным, и мысли следовали одна за одной, как пулеметные очереди, только что их преследовавшие.

«Конец… — подумал он. — Интересно, в эту минуту мозг все еще работает. Как сообщить жене, что я умер? В любом случае моя жизнь кончена…»

Удар был такой силы, что самолет зашатался, затрещал, заскрипел от винта до хвоста, как будто разваливался на части.

«Ну вот я и умер», — подумал Керстен. На мгновение ему действительно показалось, что он уже отправился на тот свет.

Но самолет перестал дрожать, из кабины вышел пилот.

— Доктор, доктор! — закричал он. — Нам безумно повезло. Я не понимаю, как мне удалось уйти от атаки на бреющем полете… Но посмотрите! Посмотрите!

Пилот показал следы английских пуль на фюзеляже. Его палец остановился на двух аккуратных рядах дырок, обрамлявших точно то самое место, где до этого сидел Керстен, прислонившись головой к иллюминатору. Это были следы от двух пулеметных очередей. Пулеметчик стрелял как на учениях, с предписанной уставом секундной паузой между двумя нажатиями на спуск. Эта секунда спасла Керстену жизнь.

Доктор понял, что означают эти маленькие отверстия вокруг того места, где только что было его лицо. Ему вдруг стало очень жарко.

Пилот достал из кармана комбинезона фляжку с коньяком и жадно отхлебнул из горлышка. Керстен протянул руку к фляжке и в первый и последний раз в своей жизни выпил большой глоток спиртного. Вкус показался ему восхитительным.

Пилот проверил машину. Никаких серьезных повреждений не было. Поскольку «юнкерс» сел на широком поле, то и взлететь смог с легкостью. Они приземлились в Мюнхене, совсем немного опоздав относительно намеченного расписания.

8

Когда рейхсфюрер узнал об опасности, которой подвергался Керстен, он очень переживал. Успокоившись, он сказал:

— Вам сегодня очень везет, дорогой Керстен. Здесь, в Берхтесгадене, вы только что избежали еще одной опасности совсем другого рода, но такой же серьезной. Фюрер расспрашивал меня на ваш счет. Ему кто-то донес — я пока не знаю кто, но узнаю, будьте спокойны, — что вы враг Германии и двойной агент, внедренный в мое окружение. Я, конечно, ответил, что полностью убежден в вашей лояльности, и этого было достаточно.