— Все в ваших руках, рейхсфюрер! — воскликнул Керстен. — У вас есть ваши СС, и, если вы соберете высший генералитет, представите им факты, объясните, что фюрер болен и должен отречься в высших интересах нации, они увидят в вас государственного деятеля величайшего масштаба. Они пойдут за вами. Но действовать первым должны вы.

Гиммлер опять покачал головой, было видно, что он уже думал и об этом тоже. Потом он ответил:

— В том-то и дело, что это невозможно. Я не могу ничего предпринять против фюрера, я командую СС, чей девиз «Моя честь — моя верность». Все будут думать, что я действую в своих интересах, чтобы захватить власть. Ну конечно, я могу использовать медицинские документы, чтобы себя оправдать! Но все знают, как легко раздобыть такие бумаги. Всё против меня. Болезнь фюрера можно будет обсуждать только тогда, когда его обследуют специалисты и это станет известно широкой публике. Но это обследование невозможно до тех пор, пока мы не начнем действовать. Это замкнутый круг.

Гиммлер вдруг расправил плечи и вскинул голову. Он дошел до последнего предела откровенности перед самим собой. Больше он не мог это вынести.

— И потом, — глухо сказал он голосом, полным упрямой надежды, — подумайте о том, что произойдет, если специалисты придут к выводу, что отчет, который мы с вами читали, содержит ошибку? Получится, что я сверг величайшего гения, способного на самые грандиозные идеи, просто из-за подозрения врачей?

— Это не просто подозрения, — сказал Керстен.

— Возможно! — закричал Гиммлер. — Но ведь известны случаи чудесного излечения вопреки любому медицинскому знанию. И, потом, ведь фюрер — сверхчеловек.

— Хорошо, — кивнул Керстен. — Вы позволите событиям развиваться своим чередом, а Гитлеру тем временем будет становиться все хуже и хуже? И доверите судьбу германского народа человеку, больному прогрессивным параличом?

Перед тем как ответить, Гиммлер нахмурился и задумался надолго.

— Риск не настолько велик, чтобы я вынужден был действовать прямо сейчас. У меня будет время, чтобы принять меры, если факты покажут, что в отчете написана правда.

На этом разговор завершился.

4

Через четыре дня — затем ли, чтобы заставить Керстена забыть государственную тайну, или, наоборот, в залог новой солидарности? — Гиммлер проявил особенную щедрость, отреагировав на просьбы доктора, который последние шесть месяцев пытался освободить небольшую группу шведов, о которой ему стало известно от финского посла Кивимяки^[45] и шведского посла Ришерта. Это были шведские инженеры и рабочие, арестованные в Польше немецкими спецслужбами и обвиненные в шпионаже.

Двоих второстепенных персонажей выпустили сразу. Остальным, приговоренным к смерти по законам, принятым во всех странах в военное время, Гиммлер заменил казнь на пожизненное заключение и обещал доктору их впоследствии освободить.

Керстен сообщил о результатах двум послам и уехал встречать Новый год, как обычно, в Хартцвальде.

5

Жизнь в поместье протекала все так же, вдали от тревог и потрясений. На полях и в лесах Хартцвальде царило чарующее спокойствие, на фермах — изобилие, у семейного очага — нежность и забота, а свидетели Иеговы были все так же набожны и восторженны.

Двое сыновей Керстена росли, они были здоровыми жизнерадостными мальчиками. Ирмгард, хотя и ждала третьего ребенка, была весела и приветлива, великолепно вела дом и щедро утоляла чревоугодие своего супруга.

Сам Керстен проводил время, сидя у камина, в котором горели огромные поленья, или, укутавшись по самые уши, катался на запряженной спокойной лошадкой повозке по полям и лугам, на которых иней рисовал фантастические узоры. Умение радоваться жизни было в нем так сильно и непреклонно, что он действительно наслаждался каждым днем. Однако ему уже так долго приходилось быть свидетелем стольких трагедий, одновременно «торговать» с их виновниками и быть поверенным их ужасных тайн — это изменило его, заставило сбросить ту скорлупу, в которой он когда-то умел так хорошо прятаться.

У него больше не получалось замкнуться. Напротив, довольство, покой и изобилие поместья заставили его еще сильнее прочувствовать несчастья и страдания Европы, о которых он был осведомлен лучше, чем большинство его современников.

Он сам жил в уюте и безопасности, но думал о тех, кого в эту минуту арестовывает гестапо, кого пытают и отправляют в лагеря, отдают в руки палачей и СС.

И даже за столом сытные и вкусные блюда напоминали ему о том, что голод угрожает стереть с лица земли целые народы.

На этот счет Керстену сомневаться не приходилось: Гиммлер ввел в действие план организации голода, который должен был выкосить население Бельгии, Франции и Голландии.

Слухи об этом проекте доходили до доктора еще с 1941 года, но они были очень смутными. Только летом 1942 года, то есть всего полгода назад, сопоставив факты и информацию, полученную от Брандта, Керстен понял весь масштаб и всю гнусность этого плана, целью которого было, кроме реквизиций и налогов по праву победителя, подспудно буквально уморить голодом целые страны.

Все проще простого: оккупационные власти, подчиняющиеся Гиммлеру, сделают так, что граждане сами же изымут все продукты с черного рынка и добровольно продадут их в Германию.

Чтобы в этом окончательно убедиться, Керстен обратился прямо к Гиммлеру. Чтобы не вызывать подозрений, он решил ограничиться Голландией — рейхсфюрер знал, насколько близко к сердцу доктор принимает все, что происходит в этой стране.

— Правда ли, — спросил Керстен, — что вы выкачиваете из Нидерландов все запасы продовольствия?

— Не только из Нидерландов, но и из Бельгии и Франции, — ответил Гиммлер.

— Почему?

— По двум причинам, — самодовольно сказал Гиммлер. — Первое — мы получим дополнительные ресурсы. Второе — мы будем рады видеть, как эти народы подыхают с голоду. По их собственной вине. Вот, например, французы — единственные, кого мы считали противниками, большая их часть должна исчезнуть. Чем меньше их останется, тем лучше будет для Германии.

— Какое коварство! — воскликнул Керстен. — Но, даже не говоря о человечности, подумайте о духовном уровне французского народа, который вы хотите истребить исподтишка. Подумайте об их культуре, о том, что они дали миру!

Гиммлер улыбнулся:

— Мой дорогой Керстен, вы слишком человечны, слишком гуманны. Это война на уничтожение, здесь все средства хороши. Почему эти люди захотели сражаться против нас? Они должны были быть на нашей стороне.

Под руками доктора Гиммлер пришел в блаженное состояние. Он закрыл глаза и погрузился в полудрему.

Керстен еще раз попытался заставить Гиммлера проявить великодушие. Он направил все свои усилия на Францию — для Гиммлера она была основной целью. Доктор полагал, что если рейхсфюрер перестанет морить голодом эту страну, то двух других — Голландии и Бельгии — это тоже коснется, так сказать, автоматически.

Каждое утро доктор заводил разговор со своим пациентом о великих художниках и писателях Франции, а еще больше — о королях, рыцарях, паладинах. Но Гиммлер не поддавался и был очень горд своим дьявольским планом. Он говорил:

— Крестьяне всегда выживут. Вот что нам нужно — чтобы Франция превратилась в чисто сельскохозяйственную страну, дойную корову рейха. А горожане — рабочие, интеллектуалы — должны погибнуть. Миллионов двенадцать, мы посчитали.

Еще он говорил:

— Я уверен в результате. Если французы не захотят брать бумажные деньги за продукты, мы дадим посредникам достаточно серебра, которое соберем по всей Европе. Если серебра будет недостаточно — дадим золото. А против золота французы точно не устоят.

Гиммлер закончил:

— В итоге Германия будет ни при чем. Смерть миллионов французов будет на совести жуликов с черного рынка, то есть чистокровных французов. А у нас будут чистые руки.

Керстен уехал в Хартцвальде, так и не добившись хоть небольшого смягчения этой преступной идеи, по исполнении которой нельзя будет обнаружить виновника. Перед самым отъездом он узнал от Брандта о крайне тревожном положении вещей с продовольствием во Франции. В немецкие банки потоком шли контрибуции из завоеванных стран. Спекулянты с черного рынка, вооруженные бесконечными немецкими деньгами, как пиявки, высасывали жизненно необходимые нации ресурсы. С продуктами становилось все хуже и хуже, люди впали в уныние, туберкулез прогрессировал с ужасающей быстротой.