Надо найти те самые слова, которые определят дух рассказа. Монитор в своей девственной чистоте уже бесстыдно взывает к творческому соитию. Клавиатура в раздражении мигает красной точкой.

Я ищу слова! Пауза затягивается. Кажется, ещё немного, и эти черные квадратики с буквами сами будут приседать в торопливом книксене, набирая текст.

За стеной пререкаются жена с дочерью. Возраст, когда они уже подруги. Слова с обеих сторон звучат хлёстко, без обиняков. Уже причина ссоры забыта. Энергия черпается из старых обид: «Что?! Что я видела за эти сорок пять лет?!» – жена. И дочь: «Я не хочу жить, как ты!».

Я пытаюсь придумать фразу, которая привяжет читателя к моему рассказу. Она должна быть простой в своем изложении, понятной. При этом с глубинным смыслом. Что-то такое, похожее на «Вечер и старость шли, держась за руки».

Потом на срыве голоса звучит: «Не ори на мать!» с одной стороны и «Я не ору!» в крике же – с другой. Слова повторяются раз пять-шесть. Это какая-то традиция… Ссора сходит на нет. На стене со стороны криков висят фотографии моих предков. Они безучастны к шуму. Хотя нет. Бабушка в черно-белом недоумении: «О, Всевышний! Неужели это мои?». Я вопрошаю к ней взглядом, но она лишь тепло и жалеючи смотрит на меня. Не советует ничего. Молчит. Бабушка… Я уже совсем взрослый, но как мне вас не хватает. Я открываю вкладку на мониторе с еще одним незаконченным рассказам.

«На колхозной площади Майсара, не сходя с коня, дослушала последние сводки с фронта. Конь в нетерпении прядал ушами и косил взглядом на обожаемую хозяйку. Та еще раз взглянула на чёрную тарелку уже молчащего громкоговорителя. Потом ударила пятками изящных красных сапожек в бока жеребца и тот, сначала чуть присев на задние ноги, рванул с места.

У хауза, отражающего зелень плакучих ив и линзу глубокого синего неба, на топчане лежал Махсум-почо. Нет, скорее возлежал. О человеке с таким внутренним весом, осенённого крылами древнего и богатого, благородного и просвещённого рода, когда-то владельца многих земель в округе, нельзя сказать «лежал». Возлежал.

Он дремал, когда что-то его встревожило. Вздрогнув короткими кустистыми бровями, он открыл глаза. Потом губы его тронула улыбка. Оторвавшись от подушки, он присел, подогнув одну ногу под себя. Вторая нога была в подшитой штанине и, будучи культёй, кротко лежала на узком ватном одеяле. Он притянул протез, похожий на грубо изготовленный, прямой «рог изобилия», к себе. Прислушался. «Это она! Солнце моё, свет души моей!».

По дороге среди хлопковых полей к нему во весь опор скакала Майсара, дочка младшая. За ней спиралью тянулась тонкая пыль.

Махсум-почо всё ещё любовался ею и улыбался, когда Майсара, чуть осадив угольного отлива коня, перевела его на нетерпеливый шаг. Похлопывая друга ладошкой по шее и обойдя кругом хауз, она легко спрыгнула. Дочь с почтением склонила голову перед отцом. Тот бережно прикоснулся губами ко лбу дочери.

– Душа моя, что ж вы скачете так быстро? Я переживаю.

– Отец! Скоро война закончится! Братья мои вернутся!

– Слушала сводку, душа моя? Да, уже совсем скоро. Сохрани Всевышний наших детей.

На мгновение сдвинув свои брови, Махсум-почо продолжил:

– Ты председателя не видела? Что там с хлопком?

– Видела, отец. Он у правления колхоза был. Сказал, что проведает вас.

Майсара оглянулась на дорогу, по которой только что прискакала.

– Да вон же он, спешит к нам, – Майсара весело расхохоталась.

Председатель на пегой лошадке неторопливо двигался в их сторону.

– Не смейся, душа моя. Он тяжело контуженный. И осколков в нем… Ему нельзя быстро.

Майсара прикрыла рот ладошкой, но глаза всё ещё смеялись».

Монитор ждал хоть какого-то движения. Он уже несколько раз с укоризной гас. Может так начать: «Солнце зрелым персиком выглянуло из-за гор»? Необычно. Или нет? Почему не абрикосом, не яблоком, не хурмой? Ну, хурмой, это на закате. Запомнить! А персик с пушком как раз как солнце на заре. Хотя кто-то уже писал так. Пожалуй, не персик.

За стеной громыхала посуда – жена. Настольная лампа мигнула – это дочь включила утюг.

Далёкой бензопилой в плаче заходится внук – зубы режутся. Невестка затягивает бесполезную при такой боли колыбельную. Не для ребёнка. Скорее для свекрови, мол, на страже.

Хорошее начало нужно, интригующее. Я тронул клавишу.

«Собака облаяла его с некоторой деликатностью, беззлобно. Городок манил душевным теплом».

Ну-у, с натяжкой… Откуда он приехал? Что за автовокзал? Или это маленький аэропорт? Почему именно его облаяла?..

Жена и дочь хохочут на кухне. Их развеселила причудливо разварившаяся в кастрюле сарделька.

Там, дальше в рассказе будет: «Его били двое. Он лежал на земле, весь собравшись в комок, закрыв голову руками. Всё время напрягал ту часть тела, по которой, как он полагал, придётся удар. Никак не мог отгадать. Били как раз по местам, где удар не ожидался. Больно было всегда». Да, но это потом. Не забыть записать. А начальная фраза? А может, слово? «Осень»… Или «Утро»?

Нет, же! Вяло. Никак.

И вот это: «Его душа стала мёрзнуть. От одиночества. Слишком много вокруг было людей «.

– Кушать будете? – в дверях появилась жена.

– Что? – я слышал вопрос, но взял себе время, чтобы вернуться в мир.

– Есть будете?

– А что?

– Вчерашний плов. Или сардельки, если хотите?

– Нет, не буду. Попозже, если.

Дверь закрылась.

Вот, кстати, тоже! Это когда он от неё уходить будет. «Утренний ветерок сплёл запахи, исходившие из окон, в тугую косу: тут и горячее молоко с ржаной лепёшкой, и яичница с помидорами, и сырные сосиски. И запах укропа. Укропа и базилика».

Начало всегда важно. Первые слова. Именно они определяют настроение, музыку рассказа. И эти слова надо найти.

«Попугай лаял в окно на прохожих». Хорошее начало. Где-то игривое, парадоксальное в своей мысли. Но… Но не сюда. Для другого рассказа. Здесь что-то другое. Здесь взрослый человек лет сорока пяти прожил этот срок, так ни к чему не прижившись. Умный, начитанный и размышляющий. Размышляющий на столько, что приходит к мысли, что пресловутая цель в жизни и не нужна. «Цель порабощает» так он думает. И живёт, ни к кому и ни к чему не привязываясь. Физмат и филфак не будут им покорены. Не в силу лености мысли, а ввиду понимания никчёмности университетских знаний. Потом будет работать «на дубляже» на киностудии, спасателем на речке, компаньоном в кооперативе по выпуску лестниц и стремянок, поживёт у состоятельного человека – «на подхвате», со многими женщинами – «просто так». И умрёт он на Красном проспекте в Новосибирске, – замёрзнет на автобусной скамейке с улыбкой на устах.

Он многим принёс радость в жизнь своим умом и необременительностью. Он жил без цели, но у него было предназначение. Он был нужен миру для некоей гармонии.

А может, и не умрёт. В моих же руках? Мне не раз говорили, что много боли в моих рассказах.

Но первая фраза…

Пожалуй, вот: «Он широко улыбнулся, и не ответить ему тем же было нельзя».

– Ну, что? Где там вчерашний плов?

Монитор сиял. Клавиши послушно приседали.

«Собака облаяла Марка с некоторой деликатностью, беззлобно. Городок манил провинциальным теплом. Он закурил после недолгого перелёта. Потом подхватил спортивную сумку и пошел к автобусной остановке.

Сквер у аэропорта украшал АН-2 на косом постаменте. По задумке архитектора, «кукурузник» должен был стремиться в небо, оправдывая свое назначение. На его винте, как на ветке, непрерывно пререкаясь между собой, рядком сидели индийские скворцы. Вид самолета никак не был куда-то устремлённым. Устал он. Невероятно устал и никуда уже лететь не хотел. Пыльные стекла кабины говорили об отрешённости аппарата. Есть такое и в людях, когда уже никуда и ничего. Только размышлять.