Плывем. Два дружка по бокам толкают плот дрынами, а я на носу с вилами, к руке привязанными. Сзади меня четвертый друг с большим деревянным молотком-киянкой стоит на плоту, ждет. Я при свете луны внимательно всматриваюсь в песчаное дно, и когда вижу спящего сома-лежебоку или притаившуюся щуку – резко, со всей силы втыкаю в мясистое бревно вилы, кричу: «Есть». Два дружка спрыгивают с боков к пригвожденной добыче и хватают за жабры. Как ухватят, теперь уже они кричат: «Есть», и втроем, я вилами, они за жабры, сражаясь с ударами хвоста, вытаскиваем чудище на плот. А тут уже деревянный молотобоец как треснет рыбине по башке, и после этого ее в мешок можно. Здесь каждый своего дела мастер: я точно попасть, боковые поймать жабры, ну а молотобоец, понятно, если с одного удара не отправит спать чудище, особенно щуку, или по нам кому попадет в темноте (было дело), она может и нас раскидать, и плот перевернуть. Так мы кормили волжской рыбой не только наши семьи, но и родственников и соседей по улице. Притащим с берега каждый по мешку здоровенных рыбин, вывалим в одну кучу и делим по честности: при полной луне один становится спиной, а я беру рыбину и спрашиваю:

– Кому?

– Мне, – говорит, а я кидаю в одно место.

– Кому?

– Тебе. – Кидаю в другое.

– Кому?

– Егору. – Кидаю в третье.

Так получается четыре большие кучи, которые разносим по домам, а с рассветом мать с отцом уже делятся с родственниками и соседями.

А еще на плоту повадились с дружками вдоль берега проплывать, братьев, сестер и их друзей-малышню катать. Однажды возвращаемся, накатавшись, я в одних портках, мокрый весь, загорелый, а тут Маруська белобрысая подходит:

– А меня что не катаешь, я тоже кататься хочу.

А сама в светлом сарафане, руки голые, волосы цвета пшеницы заколосившейся по плечам распущены, губы яркие пухлые в улыбку сложены, щеки с ямочками румяные, загорелые, и глаза зеленые из-под густых ресниц смотрят, будто медом намазаны. Только от предчувствия подсаживания этой дивчины на плот и мыслей, как ее катать, бросило в жар, забухало в груди и стало тяжело дышать. Спасла моя привычная белозубая улыбка, скрыла панику и восторг одновременно. Сладкому беспокойству было от чего явиться.

На днях на зорьке с младшими братишками таскал раков в заводи, а за мысом пришли бабы и девчонки белье полоскать. Увлекшись поисками и выбрасыванием раков на берег, я выдвинулся из-за бугра и, подняв голову, увидел в десятке метрах от себя одетую только в нижнюю рубаху неожиданно подросшую Маньку, которая, наклонившись, что-то полоскала. Широкий вырез гостеприимно раскрывал белоснежные сахарные холмики с клубничками на вершинках, а высоко закатанный белый подол ярко подчеркивал стройные загорелые ноги юной девушки.

Я резко отвернулся и в том же положении пошел обратно шарить по берегу. Сделав шаг, запутался ногой в водорослях, развернулся, распутывая склизкую траву, а взгляд сам повел в запретную сторону. Машка по-прежнему полоскала, а я замер, завороженно наблюдая, как она плавно переступает голыми ногами, отчего подол стал спадать с одной стороны. Чтобы не намочить его, Маша выпрямилась и отвела ногу в сторону. Отложив полоскание, перехватила подол и закатала его почти до пояса, выше загорелого, выше белых гладких неожиданно полных ног. Вдруг спокойно посмотрела на меня и… ничего не тая и не прячась, продолжила полоскать. Этот проникающий взгляд, красоту открытых ног, упругой груди и прорисованную под тонкой материей стройную фигуру я буду помнить всю жизнь.

Когда разогнулся, увидел, как вокруг меня сначала единицы, затем стало больше, еще больше, много-много белых искр, так что, шатаясь, еле дошел до берега, где присев переждал странное состояние.

После этого картина полоскавшей белье Марии, загорелой, чуть прикрытой белой тонкой рубахой и в искрах вокруг, всегда была со мной, не давала сосредоточиться на работе, не давала заснуть. А тут сама явилась не в мечтах, а настоящая, яркая, приветливая.

Не желая выдавать волнения голосом, я принял важную позу капитана корабля и небрежным командирским взмахом пригласил стоявшую на берегу Марусю на борт, тихим голосом спрашивая дружка Вовку:

– Будешь править?

– Ага… – с вызовом ответил Вовка. – Еще чего, влюбился, что ли?,– И, передав мне шест, спрыгнул на берег.

Мы уже находились в том возрасте, когда мечтали о нечаянной дружбе и случайных приключениях, особенно в жмурках и догонялках, но в показухе от девчонок надо было гордо и независимо держаться подальше, а то задразнят.

Маша подобрала подол, глянула на меня и босая легко вспорхнула на плот, поймала и уже не отпускала мою руку. Плот почти не шелохнулся от появления пассажирки, при этом тоненькая фигурка девушки оказалась в кольце моих рук, держащих шест, так что править стало невозможно, и мы медленно поплыли вдоль берега. Я старался балансировать ногами, а Маша, прислонившись ко мне спиной, обеими руками прижала мою правую руку к своей груди. Чувствуя горячие упругости ее тела, я боялся появления белых искр, но необходимость сохранять равновесие держала меня в этом мире и не давала терять сознание. Вот так течение и принесло нас в заросли ивняка, где плот мягко ткнулся в берег, а я, бросив шест, зацепился за ветку и посмотрел на Машу. Некоторое время я любовался лицом девушки: густые ресницы закрытых глаз дрожали, алые сочные губы в полуулыбке, и я осторожно прикоснулся губами к ее щеке, ощутив запах степных цветов от ее волос. Маша ахнула и улыбнулась. Осмелев, но очень осторожно, я продолжил поцелуи от виска до уголка губ, которые вдруг разомкнулись и прильнули к моим губам.

Но тут с невидимого за зарослями ивы берега раздались детский смех с прибаутками и обещаниями все рассказать родителям. Придя в себя, я выгреб к берегу, к хохочущей детской ватаге и Вовке, стоящему на берегу со скрещенными на груди руками.

Вечером, когда вся молодежь и подростки шли гулять по улицам слободы, мы встретились с Машей и, держась за руки, пошли в заброшенные помещичьи сады, куда уходят все николаевские влюбленные, чтобы до утра провести ночь в поцелуях.

***

Утром меня вызвал председатель и вручил направление в тракторную школу. О том, что у меня есть работа, которая мне нравится и кормит семью, никому не интересно. Колхозу нужны трактористы, стране нужен урожай. Я дошел до бугра, который нахмурился, услышав об окончании нашей трудовой дружбы, покачал головой, но и он ничего поделать не мог, колхоз, как говорится, дело добровольное: хочешь – работай, не хочешь – раскулачат.

Повезло, что школа находилась в Николаевске, не пришлось уезжать. И, как оказалось, с тракторами очень занятно возиться.

Учились на машине Сталинградского тракторного завода – тракторе СТЗ 15/30. Весь железный, блестящий, приятно пахнущий машинным маслом, после телеги представлялся грандиозным чудом. До этого я с металлом работал, когда помогал отцу мастерить печи из жести. Но жесть мягкая, податливая, а чтобы форму держала, надо было делать загибы и швы. А трактор внушал надежность и основательность. У него все было из толстого металла: колеса, рама, кожух двигателя, сам двигатель, даже сиденье. Здоровый картер, закрепленный на цельнометаллическом корпусе. Внутри картера четыре цилиндра на шатунах, идущих от коленчатого вала, интересная штука получается: два цилиндра вверх, два вниз (и как додумались), взрывами возгорания солярки внутри цилиндров толкают поршни на коленчатый вал, который через узлы, механизмы и передачи двигает большие железные задние колеса.

Но вот под двигателем у железного чудища чугунный поддон весом больше 20 кг. И в конце смены тракторист должен слить масло, открутить и снять этот поддон. Раскрутить шатуны, выбить баббитовые вкладыши и поставить новые. Каждый тракторист обязан иметь на смене 2–3 комплекта таких вкладышей. После замены отработавшие свое вкладыши надо было сдать в кузню и получить новый комплект. Если баббиты в кузне будут некачественные, придется дважды их менять за смену. Я сразу смекнул, что кузнец, как любой мастеровой, просто так корячиться не будет, поэтому, если хочешь получить качественные запчасти, надо подмаслить чем-нибудь, а то скоро по два-три раза за смену поддон снимать придется.