Наконец показывается самое большое облако. Оно составилось из многих стай, слетевшихся с разных сторон и соединившихся вместе. Цвет его серо- синий, и ни один луч солнца не проникает сквозь него. Оно кажется мрачным и страшным, словно грозовая туча, и как будто сулит несчастье: из него доносится пронзительный, насмешливый хохот и зловещее карканье. Звери на площадке чувствуют облегчение, когда оно рассыпается и превращается в воронов, ворон, сорок и галок.

После этого на небе, кроме облаков, появляются ещё разные линии и чёрточки. С востока и северо-востока показываются пунктирные линии. Это лесные птицы – тетерева, глухари, – летящие длинными рядами на расстоянии целой сажени одна от другой. Болотные птицы летят в странном порядке: треугольником, длинным зубцом, крючком или полукругом.

По обычаю, издревле установившемуся на Куллаберге, игры открыли вороны воздушной пляской. На смену воронам вприпрыжку явились зайцы. Они не соблюдали особенного порядка и бежали то поодиночке, то по три-четыре в ряд. Все они встали на задние лапы и так стремительно кинулись вперёд, что только замелькали их длинные уши.

Когда зайцы напрыгались, настала очередь больших лесных птиц. Сотни тетеревов, в блестящем чёрно-буром оперении, с красными бровями, бросились к большому дубу, стоявшему посреди площадки. Тетерев, сидевший на верхней ветке, напыжился, опустил крылья и поднял хвост кверху, вследствие чего показались нижние белые перья. Затем он вытянул шею и издал несколько низких звуков: «Тэк-тэк-тэк». Больше он ничего не мог произнести, только в горле у него клокотало. Затем он закрыл глаза и прошептал:

– Зис-зис-зис! Слышите, как хорошо? Зис-зис-зис!

Он впал в такой экстаз, что уж не видел ничего окружающего. Пока первый тетерев тянул своё «зис-зис-зис», три тетерева, сидевшие веткой ниже, стали щёлкать, и не успели они окончить своего припева, как на смену им выступили десять других, сидевших ещё ниже. Так шло от ветки к ветке, пока все несколько сот тетеревов не принялись щёлкать, свистеть, токовать. Все они впадали в экстаз от собственного пения, и это заразительно действовало на остальных зверей. Раньше у них кровь слегка волновалась, теперь она стала кипеть.

«Да, уж несомненно, весна, – думали звери. – Зимний холод исчез, и огонь весны зажёгся на земле».

В то время как глухари вступили в состязание с тетеревами, произошло неслыханное событие. Пока звери сосредоточили всё внимание на играх, какой-то лис осторожно пробрался на холмик диких гусей. Он ступал так тихо, что никто не слышал, как он подкрался. Однако один гусь увидел его и, предполагая, что лис не без злого умысла явился к ним, закричал:

– Товарищи, берегитесь, берегитесь!

Лис схватил его за горло, может быть, для того только, чтобы он замолчал, но дикие гуси уже услышали крик предостережения и поднялись в воздух. Когда они взлетели, то взору всех зверей представился лис Смирре, стоявший на пригорке с мёртвым гусем в зубах.

За нарушение мира в день игр Смирре был присуждён к тяжёлому наказанию. Нужно было, чтобы он всю жизнь каялся за то, что не мог подавить своей мстительности и пытался коварным образом напасть на Акку с её стаей. Толпа лисиц окружила Смирре, судила его и произнесла обычный для этих случаев приговор:

– Кто нарушает мир в великий день игр, изгоняется из страны.

Ни одна лисица не ходатайствовала о смягчении приговора. Все знали, что за это другие звери немедленно и навсегда прогнали бы их с площадки. Итак, изгнание Смирре было решено без возражений. Ему запретили оставаться в Сконе. Он должен был проститься с семьёй и родственниками, с жилищем, охотой и укромными уголками, которые он до тех пор считал своей собственностью, и взамен того искать счастья на чужбине. А чтобы все лисы и лисицы в Сконе знали, что Смирре подвергнут изгнанию, старейший лис откусил ему кончик правого уха. После этого молодые лисы стали выть и бросаться на Смирре. Волей-неволей ему пришлось удариться в бегство, и он умчался с Куллаберга, преследуемый по пятам молодыми сородичами.

Всё это произошло во время состязания глухарей с тетеревами. Однако эти птицы так увлекаются своим пением, что ничего не видят и не слышат, поэтому они даже не прервали своего концерта.

Когда окончилось состязание лесных птиц, выступили хёккебергские олени с боевыми играми. Несколько пар оленей боролись одновременно. Они стремительно бросались друг на друга и крепко ударялись ветвистыми рогами, которые от этого сплетались. Каждый старался оттиснуть своего противника. Трава летела из-под их копыт, пар клубился у них из ноздрей, из горла раздавалось страшное рычание, бока были взмылены.

Кругом на холмиках царила полная тишина, пока воинственные олени нападали друг на друга, а у всех животных пробуждались новые чувства. Все до единого чувствовали себя бодрыми и крепкими, полными сил, возродившимися благодаря весне, готовыми на всякие приключения. Они не питали злобы друг к другу, но у всех поднимались крылья, вставали перья на шее и вытягивались когти. Если б хёккебергские олени боролись минутой дольше, то на всех пригорках завязалась бы отчаянная драка, так как у всех животных явилось горячее желание показать, что и они полны жизни, что зимнее оцепенение прошло и мощь влилась в их жилы. Однако олени вовремя окончили борьбу, и от одного пригорка к другому пронёсся шёпот:

– Теперь очередь журавлей!

И вот, словно окутанные дымкой, появились серые птицы с длинными крыльями и красными перьями на затылке. Эти большие птицы с высокими ногами, стройными шеями и маленькими головками как будто соскользнули со своего холма. Подвигаясь вперёд, они кружились, не то летая, не то танцуя. Подняв крылья, они скользили с невероятной быстротой. Казалось, что серые тени затеяли игру, за которой трудно было уследить взором. Можно было думать, что они у туманов научились пролетать над молчаливой равниной. В этом было что-то чудесное, и звери, ещё никогда не бывавшие на Куллаберге, поняли, почему собрание названо журавлиным танцем. Хотя танец отличался некоторой дикостью, он пробуждал в зрителях благородные стремления. Теперь уж никто не помышлял о том, чтобы драться. Зато все – и крылатые, и бескрылые – чувствовали потребность подняться высоко, до облаков, и посмотреть, что делается там, наверху, – потребность покинуть тяжёлое тело, которое тянуло их к земле, и унестись к неземному.

Такое стремление к недостижимому звери чувствовали лишь раз в году, а именно в тот день, когда они видели большой журавлиный танец.

КОГДА ПЕРВЫЕ ВЕСЕННИЕ ЛИВНИ хлынули на землю, птички в лесах и полях огласили воздух такими радостными криками, что мальчик на спине гуся испуганно вздрогнул.

– Вот дождь! Дождь принесёт нам весну; весна даст цветы и зелень; цветы дадут нам личинок и насекомых, а личинки и насекомые дадут нам пищу. Нет ничего лучше обильной и хорошей пищи! – так пели птички.

Дикие гуси тоже радовались весенним дождям, которые пробуждали растения от зимней спячки и разламывали ледяную кору на озёрах. Они уж не могли сохранить прежней степенности и начали весело покрикивать.

Небо подёрнулось серым налётом, а солнце так далеко запряталось, что никто не мог его найти. Дождь усиливался; дождевые капли тяжело падали на крылья гусей и сквозь маслянистые наружные перья проникали до самой кожи. От земли шли испарения. Озёра, горы и леса – все вместе глухо шумели, и вех, по которым гуси находили дорогу, почти нельзя было узнать.

Путешествие замедлилось, весёлые возгласы умолкли, а мальчик не переставал зябнуть. Всё-таки он не терял мужества, пока они летели по воздуху. Даже вечером, когда они опустились под сосенкой посреди обширного мокрого и холодного болота, где одни бугры были покрыты снегом, а с других снег стаял и превратился в холодные лужи, мальчик всё ещё не падал духом. Лишь когда забрался под крыло гуся и не мог заснуть от голода и холода, он задумался о том, как хорошо людям, и ему страстно захотелось вернуться к ним.