Люди в кишлаке что-то поняли. Забегали, засуетились, закричали. Первыми все поняли те военные, которые с неделю как пожаловали в их селение. Раздались одиночные выстрелы.

Самолеты. Грохнуло на окраине кишлака. Задрожала земля, и девочка почти оглохла, упав на землю, обхватив голову руками, не выпуская из них ложки.

Весь мир пришел в движение, взорвался и застонал, как будто вырвались наружу ее боль и отчаяние, все, что было у нее в душе. С закрытыми глазами она кричала вместе со всем, но ей не было страшно.

Кишлак пылал и задыхался от гари и пыли. Крики, стоны, вонь, огонь – ничего нельзя было разобрать. Она продолжала лежать, поджав ноги, по-прежнему сжимая ложку в руках, как оберег.

В первый момент она подумала, что это она сотворила этот грохот, ее ярость, вырвавшаяся из груди. Но она же этого сделать не могла, никак не могла… Тогда кто? Самолеты и враги вооруженных боевиков, затаившихся здесь. Жители кишлака раньше догадались об опасности. Некоторые мужчины, снарядив караван из верблюдов и ослов, посадили на них женщин и детей, выпроводили их из селения. А о ней некому было позаботиться, и она осталась. Так кто творит эту ярость, от которой закладывает уши? Может, ее отец? Из пересудов и слухов за спиной она догадывалась, что он из чужаков, он большой. Да, большой, смелый и сильный. Он смог бы защитить, если бы только знал, что она у него есть…

Она вспомнила про соседа-обидчика: он должен быть в этой бойне уничтожен, даже если ей это будет стоить жизни! «Убей его! – твердила она в ярости, обращаясь к невидимому отцу, – убей его!»

В доме, в котором она находилась, выжили все. Напуганные, грязные, собрались возле нее и котла, в котором по-прежнему варилась пища. Но к еде никто не притронулся. Хозяин ушел, чтобы выяснить что случилось, и оценить потери от неожиданного налета. Вечером принес новости: разрушено полкишлака и среди убитых ее обидчик.

В газетах далекой страны появились новостные сводки: точечным огнем … в ущелье ... разгромлен отряд вооруженных…

Суета и неразбериха последних непростых дней были ей на руку. Она тайком проникла на хозяйскую половину, нашла наполненную всякими вещицами, нужными в хозяйстве, коробку и вытащила оттуда иголку, вдев в ее ушко самую прочную нить.

Спустя несколько дней, когда все стихло и успокоилось и выжившие селяне неторопливо приступили к восстановлению разрушенного, она сбежала, забралась на свою гору и решила зашить себя, чтоб никогда и ни один мужчина не смог больше над ней надругаться. Она села поудобнее, раздвинула ноги, задрала юбку и воткнула иголку в мягкую плоть внизу живота. Боль оказалась гораздо сильнее, чем она предполагала. Небольшая палочка, заранее зажатая между зубами, хрустнула между стиснутыми зубами. Она вытащила ее изо рта, затолкала между зубами концы платка, предварительно скрутив их в плотный, толстый жгут. Не помогло. Боль была сильнее. Из исколотых иголкой ранок сочилась кровь, грубая нитка не хотела продергиваться вслед за иголкой, ее самоистязание причиняло боль. Она остановилась, не зная, что делать дальше. Вытащила иголку из нитки. Смотрела, как две нитки свисают по ногам и по ним струится кровь. Она не догадалась взять инструмент, чтобы обрезать нитки… Полностью зашить себя не смогла – так, пару стежков…

Через несколько дней раны с нитками загноились, и хозяйка несколько дней ее выхаживала. Помогли не столько мази, сколько обнаруженные в доме бинты, таблетки, капсулы, растворы и другие лекарства, перепавшие от тех вооруженных людей, которых приютили обитатели кишлака и поплатились за это. В несчастном подростке хозяйка почувствовала собственное одиночество. И спасла, и выходила.

***

Поездка в город. Это был праздник, устроенный новыми властями. Группа селян состояла в основном из женщин и детей, им выдали новую одежду, белье, которого девушка раньше не видела. Белье ей не понравилось, сдавливало, тянуло, врезалось, и она стала мечтать о том моменте, когда освободится от него. Где-то на полпути она это сделала, стянув с себя. Оно мешало. У нее длинная черная одежда, никто бы и не заметил. Но селяне заметили.

Человек, который сопровождал группу, долго на нее смотрел. Она была выше других. Он спросил: «Девятнадцать?». Ей было семнадцать. Да, они заметили. Ее поступок как насмешка над их правилами, кощунство. Ее схватили, связали. Привели в комнату, назвав процесс «судом».

Судьей был пожилой седой мужчина в гражданской одежде, который на нее ни разу не взглянул. Он открыл какую-то запись и прочитал, что она провинилась в двух вещах. Сняв то, что на нее надели. Это была первая провинность – она обнажилась. И вторая провинность – сделать это в святом месте – еще больший грех. Его приговор – четыре года тюрьмы.

***

Тюрьма, в которую ее привезли, оказалась одноэтажным домом, бывшей военной казармой. Здесь содержались только женщины. Комната, в которой она попала, была длинная, но неширокая, с заваленными камнями окнами. Дневной свет, проникающий сквозь щели камней, был достаточным, чтобы рассмотреть пространство.

В ряд лежали циновки, в одинаковых позах и глядя в одном направлении, на них сидело семь женщин. Когда она привстала и застонала, они разом повернулись к ней, черные, сухие, как зубья расчески, когда-то виденной ею в богатой семье. Она украла тогда эту расческу, за что была нещадно избита, но так и не призналась в проступке. Расческу разломала на скале, отламывая один зубец за другим. Удовлетворения не случилось. Тогда она впервые заплакала.

Они безошибочно прочитывали в ней кровь врагов, и в первую же ночь натравили на нее существо, которое раньше справлялось со всеми. Но она совладала с этим существом, с этой женщиной, пытающейся ей причинить боль. Заранее приготовленным камнем со всего размаха ударила ее в висок. Борьба получилась короткой и быстрой. Наблюдающие в камере реагировали на происходящее молча. Потом вызвали надзирателя.

Смертоубийство в камере.

Теперь ее судили двое: тот же седой мужчина в штатском и белый военный, точнее, он был такой загорелый, что только его светлые глаза выдавали в нем чужестранца. В помещении было душно и полно мух.

– Что она сделала? – бросил коротко военный, изнывающий от жары; этот условный суд и сидение здесь были для него пыткой, большей, чем для девушки, которая сейчас стояла перед ними. Она местная, она привычная, но какие у нее небесные глаза – и он отмахнулся от очередной мухи, ползущей за шиворот.

– Убила, – кратко ответил седой.

Приговор был очевиден – смертная казнь.

Неожиданно военный спросил:

– А что у нее на левой щеке?

Седой впервые поднял голову, сощурился. Некоторое время внимательно всматривался, потом тихо произнес:

– Думаю, это слово «ступня», на фарси.

– Ступня? – удивился военный.

Две мухи назойливо кружили вокруг его лица, одна из них села на лоб. Он отмахнулся, медленно поднялся, поближе подошел к девушке, ее лицо вблизи ему не понравилось, – рябое, передернул плечами, хохотнул и резко повернулся к седому.

– Ступня, говоришь? Предлагаю отрубить ей ступни! А что? Две ноги вместо одной шеи, это справедливо! – и он снова хохотнул.

Когда она очнулась, осознала, что до этого выдержала еще не все испытания в жизни.

По законам за убийство назначалась смертная казнь. Но ей отрубили ступни, обе. Её изуродованное тело сбросили в колодец, находящийся на территории той же тюрьмы. Он был не глубокий, не более двух метров вниз, на дне песок.

– Теперь у тебя отдельная камера, – крикнул сверху охранник, натягивая поверх колодца сетку. А зачем? Неужели кто-то думает, что она сможет убежать?

Они сделали ставки, эти охранники, сколько она проживет. Это ее и спасло. Тот, кто сделал ставку, что она проживет неделю, стал ночью подбрасывать в колодец не только еду, воду, но и лекарства.

«Одиночная камера» была узкой, не больше метра в диаметре. Она полулежала на спине, и смотрела вверх, где за натянутой сеткой маячило выгоревшее небо. Сетку однажды хотели чем-то заменить, но так и оставили: куда она убежит из этого колодца?