Девочку передавали из дома в дом, и женщины ее по очереди кормили: никто не мог пренебречь распоряжением старосты.

Малышка, кажется, понимала недружелюбность мира, в который попала. Нет, она не была очень спокойной, но голос подавала редко. Когда кто-то из старших детей женщины, у которой она оказывалась, щипал ее, проверяя ее светлую кожу, шоркал камнем, тыкал острым предметом или норовил срезать верхний слой – может, дальше за ним темная кожа? – она подавала голос, ища защиты.

– Посмотри, это наш старший сделал, – женщина, останавливая кровь на светлой ножке малышки, с горечью показала мужу свежий порез.

Он подозвал старшего сына.

– Ну, скажи что-нибудь ему, – обратилась женщина с мольбой к мужу, держа малышку на руках.

Мужчина задумался. После него самого старший со временем станет главным защитником семьи, потом страны, в которой ведется война... Сейчас он еще мал, неполных пяти лет, по-детски любопытен, пытается определить, враг или друг в его доме, и потому слегка порезал кожу чужому ребенку. Стоит ли его за это наказывать, как просит жена? Он посмотрел на сына, который стоял перед ним виновато: голова опущена, плечи дрожат.

– Я не знаю, – ответил мужчина, отпуская наследника без всякого наказания, – я, правда, не знаю…

Собственно, так и повелось. Девочку никто не принял за свою, не захотел оставлять в доме. Когда она подросла, дети с ней мало играли. Обзывали, дразнили, не принимали в свои игры. Со стола бедных ей доставались крохи. Поэтому она приспособилась ловчить и хитрить. Это была тактика ее выживания. Она постепенно приспосабливалась к своей непростой жизни.

Не только хитрить приходилось, но и отбирать. Чтобы отбирать, нужна была сила, чтобы убегать, когда тебя травят, – быстрота реакции и скорость. Она закалялась и набирала силу, усердно работая. В отличие от других детей, ее нагружали тяжелой работой. И когда она носила воду из подземного колодца кяриза, прибавляла силу в руках, накапливала и развивала выносливость.

Труд, труд, изматывающий труд. Возделывание каменистой почвы, на которой растут слабые ростки, перетаскивание камней для строительства забора или дома. Подметать пол или готовить обед казалось ей не работой, скорее, отдыхом и поощрением.

К ней рано пришло осознание, что она иная, другая. Гены завоевателей сказывались: у нее была широкая кость, высокий рост, светлое лицо. Она казалась себе одинокой, и ей нужно было выживать. Научилась драться, много работать и стремительно убегать. Одиночество ее не страшило. Она забиралась в труднодоступные места на гору, в невидимое со стороны кишлака ущелье и подолгу там оставалась, несмотря на трепку, которую ей утраивали после возвращения. Знающие бы сказали, что там она медитировала, но ей было неизвестно это слово. Девочка сидела с закрытыми глазами или смотрела в небо, светлое днем или звездное ночью.

Небо обычно безоблачное. Она вначале и не знала о небесных духах. Когда впервые увидела облако, удивилась и растерялась, приняв его за послание, и смотрела-смотрела на его изменяющуюся форму, пока трепетное, белесое нечто не растаяло без следа. Ощущала себя таким посланником: случайной в этой жизни, временной, растворяющейся. Откуда она появилось? Как?

Небо оставалось обычно ясным, в этих местах редко выпадают осадки. Здесь место трех стихий: песка, ветра и гор – всегда не хватает воды и деревьев. Горы, холмы, снова горы – их видно с любой улочки кишлака. Горы с выцветшими вершинами, со склонами, увешанными редкими купами чинар – деревьями мудрецов и героев – и колючими вечнозелеными кустарниками. Ища в них прибежище, научилась добывать воду, слизывая с камней капельки утренней влаги, благодарно отправляла молитвы небесам.

Не знавшие обуви ноги легко цеплялись за выступы, руки, привыкшие к работе, не страшились жестких колючек акаций. Забиралась невысоко – впрочем, туда никто не решался подняться (да и зачем собственно?), – где ее никто не мог найти. К ее побегам на день-два вскоре привыкли. Рассуждали: захочет поесть – вернется. А когда она возвращалась, в наказание пороли и нагружали тяжелой работой. Но каждый раз она поднималась все выше, желая выбраться из ущелья. Когда однажды поднялась на самый верх – дальше, сколько видел взор, лежали горы, только горы, – и ей пришлось смириться.

Светлое лицо ее выделялось, казалось бельмом среди смуглых лиц, и она решила его изменить. Приготовила острый шип акации, села у потухшего очага и, расцарапывая кожу лица шипом, втирала в кровавые свежие бороздки сажу.

Больно. Физическая боль ее успокаивала. Она царапала себе лоб, щеки, шею. Когда раны зарубцевались, лицо покрылось бессмысленными черными точками и тире, а слева на щеке, ее сложно не заметить, красовалась длинная полоска, будто пританцовывающая на ножке, а под ней три жирные точки.

– М-да… Зирихгеран… – задумчиво протянул староста: так на персидском в старину называлась горная страна тех, кто делал доспехи, нечто вроде бронников и кольчужников; он с нескрываемым удивлением разглядывал лицо девочки, особенно ее левую щеку, почесал висок, склонил голову:

– Сама?

Если присмотреться с толикой воображения, на щеке красовалось персидское слово «ступня». Староста не мог взять в толк, как безграмотный ребенок вытатуировал это слово?

– М-да уж… – еще раз процедил староста, причмокнул языком и отпустил с миром девочку и хозяев, которые ее к нему привели. – Ступайте!

Как она это сделала? Как она вообще смогла написать на своем лице слово? Сама она никак не могла этого сделать! Значит, ее рукой кто-то водил, и мудрец вопросительно возвел глаза к небу.

Лицо девочки превратилось в маску. Татуировка стала защитным символом. Временно. Взрослея, она стала чувствовать еще одну опасность, но уже не от детей, а от мужчин; ловя на себе их оценивающие, раздевающие взгляды, вздрагивала всем телом. Темные длинные одежды не спасали.

***

Наклонившись к огню, она помешивала варево ложкой, в теле ее, внизу живота, ощущалась сильная боль, а душу саднили глубокие переживания.

Не могла ни на чем сосредоточиться, мыслями возвращалась к событию, случившемуся двумя днями раньше. Сосед, чей дом стоял на окраине кишлака, попросил семью, в которой она жила, отпустить ее, чтобы помочь ему ухаживать за скотиной, пока жена в отъезде. Семья дала добро и отпустила ее, как «эстафетную» рабочую силу.

Да, двумя днями ранее… Сосед подкрался к ней вечером, когда она, сидя на корточках, наводила порядок в загоне, подхватил одной рукой и приподнял. Другой рукой зажал рот, чтоб не пискнула. Она отчаянно замотала головой и, как дикий зверек, укусила его. В ответ мужчина наотмашь ударил ее кулаком в лицо. Рывком, грубо кинул на землю, навалился всем телом, придушил, жестко изнасиловал. Да, он был гораздо сильнее, этот мужчина.

В тот же вечер она вернулась в семью. Вся в слезах, с лицом, перепачканным кровью. Хозяйка, лишь взглянув на нее, все поняла.

– Можешь к нему больше не ходить, – бросила коротко. Потом, помолчав, добавила тихо:

– Вот еще что, отдохни завтра…

Сидела в задумчивости возле огня, не в силах забыть о случившемся до синевы прикусывая губы. Злость, боль! Она просто терпела. У нее была молитва, и опыт жизни показывал, что боль всегда временна и скоро закончится, она не вечна. А еще гнев, отчаяние и невозможность кому-то поплакаться! Все это выражено в ее взгляде, и, казалось, огонь от этого сильнее воспламеняется.

Она хотела, чтобы этот грубый мужчина, сосед, явился сейчас перед ней. Он больше не застанет ее врасплох! Она найдет защиту. Найдет защиту у огня! Окунёт его голову в кипящее варево! Задохнулась от злобы. Ее трясло.

Она будто прожигала очаг взглядом. Раньше смотрела на небо, любила его, но оно не защитило ее. Теперь искала спасения в огне, и в ее глазах отражались языки пламени.

Вдруг вдалеке раздался незнакомый звук, он приближался, нарастал, накатывал из-за гор. Низкий, ровный, тревожный и опасный.