Тут бы денщику удивиться, да некогда удивляться – нашептал себе ещё и стакан. Не из горла же пить, как пьянчуга какой! А колдовство оно на то и колдовство, чтоб чудеса делать. И вот уже стакан на столе – веселее жизнь сделалась! Горит керосин в лампе, поёт самогон в Шлёпе, тепло стало, разморило, да нельзя спать! Вышел на крыльцо денщик, справил нужду под забор, голову поднял, а там – звёзды! Пропасть звёзд, как из подола насыпано на небесную твердь; сияет свет небесный, играет на снегу, и как-то прям в горле защемило – ввысь! Отсюда, прочь, из закоулка между дровяным сараем и забором, где запах как в полевом госпитале (оно и неудивительно, если сюда вся прислуга да охрана усадебная по нужде бегают), туда, вверх, где сияние и чистота… Чуть желание не нашептал, да вовремя спохватился: вспомнил, что еще половина бутылки на столе ждёт.
…Аж под утро звонок зазвенел, часам, эдак, к восьми. Ну да это Шлёпе как два пальца под струю; тело шкурой помнит, что бывает, когда на звонок не прибегаешь. Да и понятно, что в такой час генералу надобно: бритва, мыло и зеркало – вода-то ещё с вчера у рукомойника стоит (слава богу, генерал горячей водой отродясь не умывался, чтит, значит, военные привычки).
И, вроде, всё угадал, и всё хорошо, и успел вовремя: Кутюга только ноги с кровати свесил, и поклонился как надо – ниже пояса, и честь отдал генералу (а потом, ясное дело, портрету Императора, Наследника и Матери-Императрицы). Да только нос у Кутюги что у твоей борзой, которыми зайцев по осени загоняют: ах, так ты, говорит, подлец, сутрева пьяный?! Объяснял-объяснял Шлёпа про старый перегар – только ещё больше генерала разозлил. Говорит: «ну, засранец мелкий, я тебя за такое дело лично ремнями солёными да по всей спинушке!». Ну и поматерно в деталях смакует, что потом с денщиком сделают, когда (если) того холодной водой опосля отольют на заднем дворе.
Пригорюнился Шлёпа – всё, хана. Закончилась жизнь; в округе каждая псина знает, как Кутюга солёными ремнями порет. Ремни-то у него не простые, а с крючочками: маленькие те крючочки, а каждый – хвать! – да и вырвет шмат мяса. Туда-сюда – к вечеру горячка, сушняк хуже, чем с перепою, а наутро четверо из пяти богу душу и отдают. Наказывать так, вообще-то, запрещено, да только генерал лично Императором обласкан – кто ему слово скажет?
«А что, – вдруг думает денщик, – чему уже пропадать? Вот я и скажу. Тихонько так, себе под руку…»
И шепчет: чтоб тебя, значит, старый хрен, кондрашка прихватила. И дошептать не успел, как генерал кровью налился, глаза выпучил, по горлу пальцами заскрёб, и брык на пол! Шлёпа и ахнуть не успел: лежит Кутюга на ковре посреди комнаты и уже синеть начал.
Вот это, понимаете, номер! Денщик со страху и забыл, что это он сам, можно сказать, учинил; на двор выбежал, в рельсу кочергой стучит – лекаря! Самому генералу нездоровится!
Тут уж и лекарь прибежал, и колдун из управы, что, по счастью, чай у свояченицы в прислужьей пристройке попивал, и караул в полном составе. Заперлись в доме генеральском, и аж до самого закату чем-то там гремели, да печь топили. А на закате, когда священника позвали, стало ясно, что к чему: преставился Кутюга.
Две недели все в имении жили как между тем светом и этим: что будет? Что ж дальше-то? Один только Шлёпа ходил пьяный и довольный, да глазом подмигивал: не дрейфь! Всё пучком!
И как в воду глядел: приехал вскоре из столицы новый хозяин имения: генерал Штефан-Микель Ле`Труа. Франт, весь из себя одет с иголочки, рукава в рюшах, сабля алмазами да рубинами искрит, на голове парик в белое крашеный. Улыбается приветливо, всё «мерси», да «мерси», а ходит точно балерун на пуантах.
Другая жизнь в имении началась: драть розгами до смерти перестали, пиры-балы чуть ли не каждый день, повозку Кутюги, страшную как смертный грех, сменила карета на рессорах, а дорожку подъездную мостить камнем стали, и домостили аж до самой деревни. Вино в подвалах вообще перестали считать: не жизнь, а сказка! Только одна беда: сбежал куда-то начальник караула, так на его место поставили бывшего денщика Шлёпу – и кто каким чёртом так решил – вообще непонятно. Однако же служивые сильно не серчали: новый начальник никого не бил, слова грубого не говорил, сидел только у себя в коморке, сапоги натирал, да водку пил – всем бы такого начальника, прямо скажем!
В общем, туда-сюда, прошло так месяца три. Как тут – война! Прёт на Империю супостат, да не какой-нибудь, а сам король Мразиш Третий. Ну да то горе – не беда, и вообще только генерала касается. И верно: закатил пир Штефан-Микель, да такой, что три дня всё имение аж тряслось от музыки да хлопков винных пробок, и на утро четвёртого дня, захватив с собой пару охранников и нового денщика, отбыл в Столицу в состоянии не особо вменяемом, зато с напудренным париком и при полном параде, не забыв захватить с собой любимую бриллиантовую табакерку и не менее любимого шпица Бубу, а на время своего отсутствия главным по безопасности имения назначил Шлёпу (что как бы само собой подразумевалось).
Может, и зря назначил, потому как пьянки-гулянки в имении после отбытия генерала продолжились. Поначалу гудели в казармах, а потом и вообще в дом генеральский переехали. Кое-кто из прислуги, кто ещё Кутюгу застал, головой качал: вот вернется генерал – всех на груше у ворот повесит! Да только Шлёпа только ухмылялся в своей манере, подмигивал, и говорил: не дрейфь! Всё путём!
Проходит месяц, другой, третий, осень к концу идёт. Вот уже поутру заморозки на земле, вот уже последний лист с вишни упал, вот и истопники из деревни прибыли – зима-то на носу! Скотину загнали под крышу, ночами волки на луну воют: красота! Шлёпа, бывало, выйдет под вечер, сядет на холме, бутылку откроет и смотрит на чернеющий лес вдалеке. Вот, думает, снегом всё засыплет, будем туда с друзьями (он уже и друзей себе завёл среди солдат из охраны) на зайца ходить, на лису, и, может, даже на медведя. Хлебнёт из бутылки – эх, хорошо! А печень заболит, так Шлёпа под руку пошепчет, и как и не было ничего.
Так бы, может, и зима прошла, да только раз, почти под самый Новый год, проснулась вся усадьба от грохота. Ничего не понятно, только слышно: бах! Бах! Ба-бах! Служивые сразу поняли – пушки. Далеко, но почему вообще? Чьи пушки? Зачем? В общем, послали в деревню паренька, сына молочницы и дали ему два червонца на извозчика, чтобы в город съездил, да выяснил что и как.
Как стемнело – вернулся парень, и ну давай рассказывать. Оказывается, завалил Штефан-Микель оборону на вверенном ему участке фронта, и подошли войска короля Мразиша прямо к столице. Самого генерала Ле`Труа зарядили в пушку и выстрелили им за столичные стены, а Император – да хранят боги его и его потомков вечно! – струсил как псина ссыкливая, да и подписал договор с Мразишем, причем договор препозорнейший: отходила почти половина Империи противнику, при этом сам противник становился уже другом на веки вечные, оставляя с барского плеча Императору и его родным жизнь и номинальное правление без возможности передачи власти наследникам, а остатки Империи обкладывались репарациями, потому как поиздержался король Мразиш во время войны.
Жители усадьбы послушали-послушали, пожали плечами, и вернулись к своим обычным занятиям. Империю не в первый раз на куски разбирали, и, откровенно говоря, не было простому люду до неё никакого дела. На словах-то, понятно, все патриоты до мозга костей, потому как можно и на виселицу уехать, а так – один чёрт, кто там на троне сидит: Император Трубульён, король Мразиш или чёрт рогатый. «Мы как брюкву жрали, так и дальше жрать будем», сказал конюх Пырка, а прочие, подивившись его мудрости, отправились по своим делам.
Через неделю приехал в усадьбу какой-то столичный павлин в парике с буклями, а с ними десяток опричников. Выяснилось, что теперь усадьба принадлежит каком-то Мятику из Мунды, однако же даром ему не нужна, и что будет достославный Мятик сдавать усадьбу в аренду трём священникам, старшему сыну главного городового, семье ювелира и пансиону благородных девиц, и поэтому в этих целях помещения усадебные будут поделены, скотина сдана государству, а охрана усадьбы и прислуга отправлены восвояси без выходного пособия. Шлёпа от такого разговора слега припух, но не растерялся, схватил лопату, да и врезал павлину промеж буклей. Рассчитывал, видимо, ситуацию после колдовством под руку отшептать, да только сразу его схватили, скрутили, связали, а на голову мешок, да и запихнули в карету.
