Флоренс любила писать письма и получать их – она тратила подаренные ей деньги на конверты, бумагу, открытки, ленты, которыми перевязывала аккуратные стопочки своей корреспонденции. И почерк у нее был превосходный.

Так что общение с бывшей наставницей здесь, в столице, она продолжила, выведав нужный адрес у одной из знакомых по пансиону. Писем – коротких, емких, будто мисс Лилиан экономила и фразы, и бумагу или боялась, что в случае, если письма обнаружат, ее слова повредят бывшей ученице, – было мало. Флоренс вытащила одно из стопочки и протянула кузену.

– Здесь адрес.

Бенджамин бросил короткий взгляд на ровные чернильные строки и с печальным смешком вернул конверт:

– Это трущобы, Фло. Темная утроба города. Чем бы сейчас ни занималась мисс Лилиан, поверь, она будет рада, если ты не станешь искать ее в этих местах одна.

– Но ты пойдешь со мной! – заявила Флоренс так уверенно, словно он не мог отказать ей. Не мог же?

Бенджамин улыбнулся.

– Нет, милая, – сказал он.

Руки Флоренс опустились, плечи поникли. Отказ был что удар под дых, вновь захотелось расплакаться. Бенджамин встал с кресла. Он подошел к столику, на котором стоял графин с водой – на дне, конечно, волшебный холодный камешек, сохраняющий ее свежей и прохладной, – наполнил стакан и отдал Флоренс.

– Послушай, – начал он вкрадчиво. – До осени еще уйма времени. Есть шанс придумать что-то более надежное, чем мисс Лилиан. Я разузнаю о ней, если тебе это важно.

– Обещаешь? – Флоренс подняла на него взгляд.

– Обещаю, – сказал Бенджи. – Но и ты пообещай мне подумать как следует. Бегство, Флоренс, не всегда означает свободу.

Бенджамин был предельно серьезен – даже странно для того, кто, по мнению собственного отца, мог лишь прожигать жизнь и фамильное состояние. Впрочем, возможно, лорд Силбер не хотел видеть в сыне кого-то другого, а Бенджи со временем утратил желание показывать отцу этого другого себя. Вот и изображал безалаберного повесу, пока мать, сестры и сам Оливер Силбер маячили где-то рядом.

С Флоренс он был настоящим. Потому что в ней лорд Силбер тоже отказывался видеть кого-либо, кроме дочери Аделины – глупой, бесстыдной, порочной, неправильной Аделины, посмевшей сделать не тот выбор, который ждала от нее семья.

– Ладно, – сказал Бенджамин и ласково дотронулся до плеча кузины. – Час уже поздний. С утра думается лучше, так что ложись спать, Фло.

Она скупо кивнула, не поднимая взгляда от стакана. Вода дрожала. В пальцах Флоренс появилась знакомая слабость, в горле – легкая щекотка, идущая откуда-то из груди. Верный признак надвигающегося приступа.

– Фло?

– Минуту!

Она бросилась к туалетному столику и поставила стакан на него – так резко, что вода едва не выплеснулась. Среди пузырьков и баночек, хрустальных, фарфоровых и из темного аптечного стекла, Флоренс пыталась найти один-единственный серебряный флакон с прочной защелкой и именной гравировкой.

Бенджамин замер, поняв, что произошло. Странная болезнь, спутница Флоренс с самого детства, иногда возвращалась – в минуты волнений, к примеру, или после других недугов. Или когда происходило что-то, способное выбить ее из обычного почти спокойствия – того, с которым добрая, ироничная Флоренс переживала почти все невзгоды. В прошлый раз приступ чуть не случился в пансионе незадолго до отъезда. Бенджамин знал о нем из письма кузины.

За одним могли последовать и другие, так что Флоренс держала рядом пилюли. Одну она и проглотила сейчас, запив водой.

Бенджамин с тревогой наблюдал, как Флоренс стоит, прислонившись спиной к стене и прикрыв глаза, и дышит – правильно, размеренно, так, как учил ее врач, прописавший пилюли и выдававший на них рецепт. Раз в полгода рецепт приходилось обновлять; для этого врач приезжал в дом в один из дней, когда леди Кессиди Силбер не ждала никаких гостей.

Это было совсем не то, чем семья могла бы гордиться. Бенджамин, по его собственным словам, не знал, что в глазах отца хуже: поступок Аделины или болезнь, которая сидит в ее дочери. Возможно, Оливер Силбер видел в этом что-то сродни воле провидения, наказание ребенка за грехи его матери, но за услуги врача платил исправно и за пилюли тоже.

Рецепт хранился у Флоренс, лежал в надежном месте, а до ближайшего визита врача оставалось чуть больше полутора месяцев.

Флоренс, в спешке и панике сегодня придумавшая план побега, почему-то забыла включить в уравнение одну переменную – того, кто заплатит за услуги лекаря и за само лекарство, если она сбежит от Оливера Силбера к женщине, живущей в трущобах.

– Ох, дорогая! – Леди Кессиди всплеснула руками. – Я так за тебя рада!

Радость на ее лице была неподдельной, только – Флоренс могла поспорить на золотой, припрятанный под нижним бельем в комоде, – радовалась леди Кессиди не тому, что девица-приемыш, подопечная ее мужа, наконец обрела какую-то определенность в судьбе. Нет, радовалась она совсем иному: теперь-то эта девица из дома исчезнет, ждать остается недолго, до середины осени – а то и меньше.

– Что вы, тетушка! – Флоренс опустила ресницы и осторожно сделала глоток кофе из маленькой фарфоровой чашечки. – Я пока не получила ни одного предложения!

– Ах! – Леди Кессиди прижала руку к груди. – Я уверена, Оливер все быстро уладит.

Флоренс не сомневалась в этом, только вот радоваться не могла.

Была пятница, и в женской гостиной за завтраком пили кофе с булочками, а не травяной чай, как обычно. Леди Кессиди сидела на софе, раскинув юбки, слишком пышные для утреннего платья. Волосы ее, намотанные на папильотки, скрывала шелковая косынка, а под глазами белел толстый слой крема – какой-то очередной «Чудодейственный целительный вондеркрим мистера Н.», выписанный по каталогу. Леди Кессиди очень любила каталоги и выписывала по ним все «чудодейственное» или «волшебное».

Дженни, младшая дочь Силберов, страсть матери разделяла. Баночки, бутылочки, коробочки, от которых пахло аптекой, а также всевозможные хитрые устройства вроде охлаждающих камней для снятия отеков завораживали ее и манили, как сороку – блестящие безделушки.

А вот Матильда, старшая, презрительно кривила нос.

Они были здесь обе: белокурая красавица Дженни, чертами лица пошедшая в мать, а мастью в Силберов, и хмурая, надувшаяся как мышь на крупу Матильда. С книгой, конечно, хотя в обществе считалось, что чтение для девиц – напрасная трата времени и враг красоты.

Должно быть, в случае с Матильдой леди Кессиди просто махнула на все рукой: ее старшая дочь была поразительно некрасива. От Бенджамина Флоренс слышала, что один из самых несдержанных на язык повес сочинил как-то про Матильду стишок, где сравнил ее с большой злобной жабой. Ужасно – Флоренс, случись с ней подобное, никогда не вышла бы из дома и даже из комнаты и вообще умерла бы от рыданий, но Матильда то ли не знала о стихотворении, то ли умело прятала переживания где-то в глубине своей души.

Рот у нее и правда был жабьим – слишком широким и тонким, а глаза очень злыми. Умными и злыми. Матильда понимала, что ей, в отличие от дурочки-сестрицы, не стоит ждать от мира подарков. Это Дженни могла взмахнуть ресницами – и подарки падали к ее ногам, на тарелке оказывалось самое вкусное пирожное, а отец, ворча, подкидывал немного монет на ленты и мороженое. Матильде лент и мороженого тоже хотелось, поэтому она научилась быть тем, кого отцу так не хватало и кем так и не стал Бенджамин. Умным ребенком. Любимой дочерью, на которую можно положиться и таланты которой стоят не меньше, а то и больше, чем красота и нежное очарование другой.

Флоренс знала, что из этих двоих больше опасаться стоит именно Матильду. Дженни, впрочем, тоже умела вонзать острые коготки в чужую плоть и душу.

– Мама, – сказала она серьезно и тряхнула головой так, что серебристо-белые локоны изящно скользнули по плечам. – Почему папа выдает замуж сначала ее?