Я с Вронко спустилась. Стопы в жижу вошли, словно в перинку наступила. Так мягко и зазывно. Тут же ноги загудели, икры задрожали и остро заныли колени. Но встала рядом с конём, молча глянула на тот берег, через реку, через белые тела, и потянула с головы шапку. Как стащила — косы рухнули на грудь, и голове легче стало, прохладнее. Только туманище не прошёл.
А там, на том берегу, меня увидели. Забесновались, закричали. Коней подняли бить по воздуху копытами, раззадорили плетьми. Потянулись к сумкам у сёдел. И, хуля и угрожая, стали кидать в нас отрезанными головами. Мужскими и женскими. Старыми и малыми. Русыми и совсем тёмными. И совсем седыми. И с кровавыми ошмётками вместо снятых волос. Только головы не долетали. Как ни мала была река, а всё же — не перебросишь такую тяжесть, такой грех. Головы шлёпались промеж вяло плывущих тел. А когда и по ним ударяли. И скатывались в воду, давая мелкие круги. Только те сразу гасли, натыкаясь на тела.
У меня задрожали спекшиеся губы. Глаза заныли, а руки закоченели. Тело затряслось. Так что сердце сейчас лопнет с натуги. Я медленно, незряче повернулась к коню и на ощупь потянулась к подпруге. Подтянуть бы… перед боем бы. Пальцы холодно ткнулись в кожу ремня, да только не сжались. Невмочь стала простая работа.
— Ворончиха! — позвал брат.
Но я не отозвалась.
Он подступил справа, широкой грудью закрыл меня от другого берега. Или их берег от меня.
Взял меня за пальцы, отодвинул и сам подтянул ремень на Вронко. А я незрячими глазами только и смотрела, насколько побелела от солёного пота чёрная шерсть коня. Как вытерлась за эти дни под седлом.
— Ворончиха, — тихо повторил брат. — Решаться бы…
И только тут в меня словно все звуки мира вошли разом. Крик на том, на чужом уже, берегу, и тяжёлое — хуже дикого ора — молчание на этом. Молчание, в котором одно хорошо различало ухо — лёгкий шелест пальцев по рукоятям мечей. Перебираемые в молчании, в ожидании, в надежде.
Обернулась. На моём берегу стояли братья мои. Кто богач, кто бедняк, кто знатен, а кто и рода не ведает. Кто на полысевшей коротконогой лошадке, кто на статном жеребце. Многих из них я и по имени-то, по прозвищу не знала. Да и моё имя многие позабыли уже. Было какое-то, да вот умер мой Ворон, и стала я для них вдовой ворона. Чёрной птицей. Злой до чужой смерти, беспощадной к своей.
Смотрят. Хищно, из-под сдвинутых бровей, из-под теснящих лбы шлемов. Тёмно и страшно. На меня, и дальше, на тугую от мертвечины реку, на другой берег.
А у меня под рёбрами сердце, как колокол обезъязыченный, вдруг смолкло. От страха смёрзлось. Вот стоят они — живые, дышащие, распаренные теплом от долгой скачки. Сколько останется в живых к утру?
Я попробовала сказать, но горло пересохло, губы иссушило. Взялась рукой за горло, словно камень в нём сдавила. И приказала коротко:
— К бою.
Получилось тихо, невзрачно. Словно воробушек чирикнул.
Совсем не так получилось у брата. Он-то гаркнул во всю силу могучей груди. И берег ожил! Загрохотал оружием! Зарычал по-волчьи. И полетело над берегами тягучее, безумное — «уррра-ррраааа». Заблистало холодной сталью. Брат на своего коня вскочил, а я замешкалась. Глянула на тот берег. Там уже и не было никого. Видать, для встречи с нами сотню копий оставляли. Для того ли, чтобы точно знать, что встретятся с кем надо — с вдовой Ворона? Или для того, чтобы головами забросать и раззадорить, чтобы не искали путей, не боялись ловушек? Одно важно — не с сотней, не с двумя мы сейчас схлестнёмся. Тучей налетят, густо засеют стрелами… Чуток выше сейчас переправимся и сойдёмся остриями по сердцам, топорами по шеям. А река понесёт тела.
Все ли здесь поляжем или останется кто, чтобы донести до домашнего крыльца тоскливую весть? Или вороны по клочкам сумерек разнесут по всей земле, да где-то далеко родное сердце споткнётся, услышав тоскливый вороний грай?
Я запрыгнула на Вронко и дёрнула поводья. И как-то легко, незряче, упала рука на рукоять меча. А вот и не тяжёл он мне будет в бою, нет, не тяжёл. Тяжелее будет удержаться впереди, когда каждый брат будет норовить прикрыть, за меня грудью на сталь насаживаясь. Вот что тяжело будет. А меч… Не тяжек он в бою, он в миру тяжёлая ноша.
И туман перед глазами красным дождём смыло. Как слёзы. Как усталость. Как боль.
Урра-ра!
