Лет десять было девчонке.

А через миг Станислав Невзорович, с горловым невнятным звуком ринулся к выходу из переулка, держа карабелу чуть наотлёт. Следом за ним, перепрыгнув (аккуратно, чтобы не дай бог не задеть хоть носком сапога) через отрубленную голову, бросился Данила Карбыш, а уже потом, справившись с ужасом и оторопением – Довконт и Негрошо.

Двое негров у самого выхода из переулка (должно быть, за головой бежали, не доиграли ещё) погибли сразу, не успев ничего понять. Кровь ещё свистала из разрубленной груди одного, а голова другого ещё не упала на мостовую, когда Невзорович подался в сторону, пропуская Карбыша – действовали оба не суматошно, а так, словно заранее всё продумали.

Толпа взвыла, заорала, ринулась к ним навстречу, потрясая мачете, саблями и дубинами, а позади пронзительно вопил, приплясывая, косматый размалёванный бокор.

А Данила размеренно шагал навстречу неграм, вытянув обе руки с пистолетами, и они подпрыгивали от отдачи, вспыхивали огни на дулах, выбрасывая облака дыма.

Бах!

Бах! Бах!

Двенадцать выстрелов разом выкосили ближних чернокожих, толпа отхлынула, а потом к ней бросились уланы. Три сабли свистели, выписывая в воздухе сияющие полукружия – если засыпались, если погибать, так хоть побольше этой набрыдзи 14 забрать с собой!

Бокора зарубил Довконт, скосил саблей орущего жреца, так и не успевшего понять, что за ним пришла сама смерть, не помогли ни пляски, ни вопли, ни негритянское колдовство.

И сразу же после этого уцелевшие негры (с десяток всего) с воплями ужаса бросились бежать врассыпную. Прочь от этих белокожих дьяволов, не боящихся, ни огня, ни магии, ни стали, ни смерти самой! Вверх по улице, где уже поднимался вой, слышались выстрелы ружей и мелькали грязные и драные мундиры – бежала навстречу гвардия Дессалина с французским оружием.

Глеб содрогнулся.

– Мы тогда и спаслись-то случайно, – продолжал Рыгор всё так же остекленело. – Лодку нашли на берегу, прямо под пулями вышли в море. В море марсельца одного выловили, тоже беглеца, он смог парус поставить. А потом нас голландцы подобрали из Парамарибо. Вернулись во Францию, а тут – Тильзит. Наполеон воссоздал Польшу, в Герцогстве Понятовский армию набирает! Ликовали, да…

– А потом?

– А потом – врозь. Отец твой в Герцогстве остался, с австрияками воевал, а я – в Испанию. Встретились в июне двенадцатого года, опять ликовали – Республику воскрешать идём, Смоленск у москалей забирать! Да чуть оба в Москве и не остались навечно. Ну что с отцом-то твоим было, ты знаешь, а меня под Малоярославцем платовские казаки так рубанули, думал – не выживу. Так до конца войны в русском плену и просидел. Даже на Кавказе с горцами повоевал – скучно просто так было штаны просиживать, а тут царь набор объявил средь пленных. А мне что – лишь бы саблей помахать, денег ни гроша, чего бы не потешиться. Потом даже Петербурге побывать довелось, когда царь прощение объявил да пленных польских велел отпустить. Красивый город. Хоть и тяжёлый. Не наш.

– Да, – согласился Глеб задумчиво. – Мне тоже так показалось за этот год.

– Да, давно не было тебя видно, сударь, – сменил, наконец, тему пан Рыгор, отставив наполовину опустелый бокал с потёками пены на тонких стенках синеватого стекла времён династии Ваза15 – позолота на краях бокала полустёрлась, едва заметным стал серебряный узор на стенках. – Когда приехал?

– Да дней пять уже, – равнодушно, как и полагалось среди людей света, ответил Невзорович, прихлёбывая пиво небольшими глотками и чуть морщась от стелющегося по комнате табачного дыма – серо-голубая пелена слоями плавала по комнате. – Пока с дороги отдохнул, пока обжился… в Минск вот надо бы ещё съездить, сестру навестить.

– Верно сделал, что заехал, – пан Спакойны отложил трубку – дым иссякал, табак заканчивался. – Мы с твоим отцом дружили… и с паном Виткевичем – тоже.

Слово было сказано. Рыгор Негрошо глядел чуть вприщур и выжидательно, словно говорил – я своё слово сказал, теперь ты говори – по те ли грибы пришёл, которые у меня есть, или просто так языком почесать.

– То я знаю, – всё так же спокойно кивнул Глеб, глядя на стол, словно его больше всего интересовал причудливый узор дерева на гладко отполированной буковой крышке стола. – Слышал я, что вы и секундантом на той дуэли были, когда мой опекун убил пана Викторина.

– Был, – горестно вздохнул пан Рыгор, снова подхватил со стола бокал и осушил его в три глотка. В глазах его мелькнуло что-то, словно он одновременно был и доволен, и раздосадован. Может быть, так оно и было. Поставил бокал обратно, щёлкнул пальцами. – Янек!

Пахолок вернулся, не скрипнув дверью, словно только того и ждал (а может и правда ждал), осторожно наклонил кувшин над бокалом. Тёмно-коричневая струя рванулась в бокал, наполнила его, поднялась над краями толстой пенной шапкой. Янек ловко поднял кувшин обратно, вопросительно повернулся к Глебу. Невзорович, помедлив мгновение, подставил бокал, хоть в том не убыло ещё и половины.

Он приехал к пану Рыгору полчаса назад, застигнутый холодным, совсем не летним дождём в лесах над Двиной. Один, верхом, благо следить за ним опекун не следил – должно быть, полагал его ещё несмышлёным или достаточно покорным. И в самом деле – согласился же воспитанник, виленский бунтовщик (бунтовщик, да… какой он бунтовщик, так, случайная мелкая сошка в деле филоматов и филаретов!), поехать учиться в Петербург.

Долив в бокалы, пахолок заглянул в кувшин, удовлетворённо кивнул, вопросительно глянул на господина. Пан Спакойны коротко кивнул – со слугами он предпочитал обращаться, тратя как можно меньше слов – и пахолок всё так же бесшумно исчез за дверью вместе с кувшином.

– Вот, собственно, про ту дуэль я и приехал с тобой поговорить, пане Рыгор, – сказал Глеб, проводив пахолка взглядом. – Мне ведь пан Миколай ни слова, ни полслова не рассказывал, хоть я и так, и сяк у него выспрашивал – и напрямик, и околицей. Молчит, как будто рот зашил себе.

– А спрашивать ты умеешь, сударь Глеб, – задумчиво сказал пан Рыгор, сузив глаза. – Вон как меня разговорил. Да… про молодые годы всегда поговорить хочется, особенно про такое. А ему ещё бы не молчать…

– Ну вот ты и рассказал бы мне, – продолжал Невзорович.

Вернулся Янек, так же молча поставил на стол кувшин – видно было, что полный по тому, как пахолок его держал обеими руками – не маленький кувшин, с полугарнец. Знал слуга своего господина.

– Ну что ж… – помедлив несколько мгновений, пока пахолок вновь не исчез за дверью, сказал пан Рыгор. – Расскажу, раз просишь…

3

– Так есть, – отставил опустелый в очередной раз бокал пан Рыгор. За время его рассказа пахолок раз или два молча возникал в комнате, словно нюхом чуял, когда бокал господина опустеет. Молча подливал пива и хозяину, и гостю, так же молча исчезал. Глеб его почти не замечал, слушал жадно, едва ли не раскрыв рот, словно простолюдин. Спохватывался, напускал на себя невозмутимый вид.

Ненадолго.

Когда пан Рыгор умолк, оба несколько времени сидели молча, словно в каком-то оцепенении, потом Невзорович встряхнулся, отводя глаза и поставил на стол бокал, в котором на дне плескалось ещё несколько глотков пива – затекла рука, окостенела, на синеватом стекле остались жирные отпечатки пальцев с запотелым ореолом вокруг них. Ещё немного – и он раздавил бы этот стакан, лопнуло бы богемское стекло прямо в руках.

– Вот, стало быть, как оно было, – процедил он, вспоминая, как опекун выходил из коляски, когда вернулся с дуэли – спокойный, величавый, довольный даже – сюртук нараспашку, нагая сабля в правой руке. Словно только что бился, минуту назад. Величался, чтобы видели, что бился на дуэли. А то вдруг кто не заметит?