– Михаил Гедеон Радзивилл, – представился он, весело и живо блестя глазами. Дядя Леона! – понял Глеб. – Отцу нездоровится, он не смог сейчас встретиться с нашим гостем, но обещал непременно спуститься к обеду.

Отец, это должно быть, дед Леона, отец обоих этих Радзивиллов, сенатор-каштелян, виленский воевода.

– Ваша мосць! – поклонился Глеб как можно изящнее, в душе обмирая со страху – как бы не увидеть пренебрежение на лицах этих магнатов.

– Стало быть, пан Кароляк и пан Олешкевич вам кое-что рассказали, – сказал, наконец, пан Людвик. Сенатор-каштелян, изящно отложив в сторону нож и вилку – мелькнули над белой скатертью потемнелая морщинистая кожа рук и начищенное серебро, внимательно смотрел на кадета. Стол был накрыт на пять кувертов, хотя за столом было всего четверо – Леон почему-то к столу не вышел. Глеб несколько раз бросал в сторону двери взгляды, ожидая, что юнкер вот-вот появится, но этого так и не случилось. «Странно, – подумал озадаченно кадет. – Неужели всё-таки обиделся? Или у них в семье что-то не так?» Впрочем, никто из Радзивиллов не выглядел ни удивлённым, ни рассерженным – должно быть, у отсутствия Леона была какая-то весомая причина.

– Очень мало что, – позволил себе улыбнуться Невзорович. – Они больше изъяснялись намёками.

В этот момент он больше всего боялся, что его голос дрогнет, и собеседники посчитают, что в нём звучит обида. Тем более, что обида в этот момент и так кольнула его душу.

Глеб приблизительно догадывался, на что ему намекали Кароляк с Олешкевичем (да и в словах Мицкевича несколько раз прозвучало что-то подобное), да и о чём пойдёт сегодняшний разговор – тоже.

– Это вполне понятно, – добродушно пробурчал пан Людвик, тоже, в свою очередь, покосившись в сторону двери – тоже, должно быть, хоть и знал причину отсутствия за столом Леона, всё равно ждал, что сын вот-вот войдёт в дверь. Надеялся. Наверняка, причина для него неприятная, – догадался неожиданно для себя, Глеб, и с усилием заставил себя слушать слова хозяина замка, отгоняя навязчивое недоумение. Начиналось самое важное и нельзя было пропустить ни единого слова.

– Видите ли, юноша, – мягко сказал пан Михал. – Уставом нашего общества запрещается принимать в него неофитов младше двадцати одного года, и я сильно сомневаюсь, что мы можем сделать исключение для вас…

– Хотя вы уже и зарекомендовали себя человеком, преданным нашему делу… – задумчиво проговорил Чарторыйский, глядя в скатерть, – так, словно пытался разглядеть в переплетении её нитей какую-то тайнопись. – Тем не менее, вам придётся подождать. Хотя бы год.

Глеб молчал – его слов сейчас никто и не ждал, всё было понятно сразу. Он сидел, пожав ноги под стул и вцепившись пальцами в его края, бегая глазами от одного магната к другому, и в голове стремительно проносились одна мысль за другой, а в душе медленной волной вздымался восторг.

Он угадал!

Заговор!

Это заговор! Польша будет свободной! А с ней и Княжество!

Словно подслушав его соображения, старший Радзвивилл повернулся к Глебу, посмотрел так, будто душу из него хотел вытащить на всеобщее обозрение.

– А вы, сударь… служите или просто время проводите в столице…

– Кадет Морского корпуса, ваша мосць! – вскочил Глеб, польщённый тем, что пан старший Радзивилл, наконец-то, обратился к нему напрямую.

– Морского, стало быть, – задумчиво сказал виленский воевода, глядя на Невзоровича вприщур. – Что ж, моряки нам, надеюсь, будут тоже нужны, не только уланы… готовы сразиться за вольную Речь Посполиту?!

«Готов, ваша мосць», – хотел ответить Невзорович, но горло вдруг перехватило невесть с чего. Он сглотнул и выговорил (голос вдруг упал до сипения):

– Почту за честь, ваша мосць! Мой отец служил у Костюшки и Домбровского, мой брат погиб при Ватерлоо за императора…

На мгновение ему показалось, что оба младших Радзивилла стремительно и непонятно переглянулись. И вновь возникло неощутимое впечатление, словно тень великого воина (великого! – что бы там ни говорил про него старый пан Рыгор Негрошо!) встала за его спиной, внушительно глядя на всех присутствующих за столом.

– Невзоровичи, как же, помню, – кивнул сенатор с одобрением.

Но Глеб вдруг похолодел, поражённый внезапной мыслью.

– Но… – запнулся, встретив взгляды трёх пар внимательных глаз.

– Не стесняйтесь, кадет, – подбодрил его пан Людвик.

– Мне ведь придётся принести присягу, – упавшим голосом сказал Глеб, отводя глаза. – С ней-то как быть?

– Да, – помолчав некоторое время, подтвердил сенатор. – Вам, видимо, действительно придётся принять присягу русскому царю. Но это не должно вас смущать в будущем – свобода Родины важнее. Не так ли, юноша?

– Так, ваша мосць, – подтвердил Невзорович всё тем же упавшим голосом. – Но как же… разве цель оправдывает средства?

Трое Радзивиллов опять переглянулись, и Глеб поспешил объяснить, путаясь в словах:

– Видите ли, ваша мосць… я именно потому и пошёл учиться именно в Морской корпус, что там не пришлось бы нарушать присягу или сражаться против своих…

Кадет смолк. В комнате воцарилось тягостное молчание, тяжёлое и вязкое, словно патока или расплавленный свинец, потом пан Людвиг, взглянув на остальных сказал медленно, словно обдумывая каждое слово:

– Я вижу, вы пока что не совсем готовы принять решение, кадет, – он помолчал, разглядывая Глеба с непонятным выражением, – с непониманием и, одновременно, словно видел перед собой что-то удивительное. – Ну что ж… время пока что терпит. Думаю, к нашей новой встрече что-нибудь изменится, не так ли?

Глеб смолчал, только сглотнул слюну, которая вдруг стала горькой.

В комнате слоями плавал табачный дым.

– И всё-таки я не понимаю, – задумчиво сказал виленский воевода, выдувая роскошное кольцо, которое, словно подумав, дрогнуло и поплыло по направлению к окну. – Габриэль действительно считает этого мальчишку таким ценным для нас, или они просто подружились, и у нашего петербургского друга взыграл непотизм?

Оба младших Радзивилла переглянулись, пряча усмешки.

– Отчасти вы правы, отец, – кивнул пан Людвик, разглядывая скушенный кончик сигары так, словно раздумывал – а не выбросить ли её целиком и не взять ли новую, раз уж так неаккуратно получилось. – Когда мы получили письмо от Кароляка, мы сначала тоже посчитали это обычной протекцией… человек несовершенен, увы, и даже сам великий император не был свободен от таких низменных вещей…

Сенатор не смог сдержать кривой усмешки – он, в отличие от большинства поляков, пиетета перед личностью удачливого корсиканца не испытывал.

– Но потом что-то изменилось? – поднял он бровь.

– Видите ли, отец, – на этот раз ответил пан Михал. – Этот мальчишка не очень хорош со своим опекуном, Миколаем Довконтом, а Довконт – первая опора русского наместника в Литве.

– Новосильцева, – процедил виленский воевода едва ли не с ненавистью. Младшие Радзивиллы опять бегло переглянулись. Впрочем, отец быстро справился со своими чувствами – прикрыл глаза, пыхнул сигарой. Она окутала его облаком пахучего дыма, а когда дым рассеялся, лицо Михаила Иеронима уже было таким же спокойным, как и обычно.

– Рассчитываете через него как-то воздействовать на Довконта? Или на самого… наместника? – на слове «наместник» голос старшего Радзивилла чуть дрогнул, запнулся.

– Увидим, – равнодушно сказал пан Людвик. – В любом случае, полезно иметь около такой личности своего человека, разве не так?

– Полезно иметь наших людей везде, где только можно, – скрипуче согласился с ним отец, откладывая чадящий окурок в предупредительно поставленную холопом на столик чашку.

1

Дядька Остафий стоял у плетня, навалясь на него локтями, курил трубку и задумчиво глядел в сторону Поповской горы, словно там происходило что-то важное. Грегори подъехал вплотную – скачки на Бое для него уже стали ежедневной утренней привычкой, потребностью даже. Отец, видя это, только весело посмеивался втихомолку и не возражал – самому ему проминать жеребца было некогда, а орловец без скачек застаивался, ленился. Бой уже охотно шёл шагом, фыркая и отгоняя оводов хвостом и гривой. Мальчишка придержал коня у околицы и тоже покосился в сторону горы – может, там и вправду что-то важное.