Погромщики шарахнулись назад, и Сашко тут же прыгнул за ними за порог, крестя воздух саблей вокруг себя. Зацепил ещё одного, и почти тут же откуда-то из темноты, подсвеченной дымно-смолистым пламенем факелов бабахнул выстрел. Сашко словно споткнулся, уронил саблю, прижимая к животу ладони – сквозь пальцы багрово-чёрными змеистыми стручками сочилась кровь.

– Саня! – отец вмиг оказался около старшего сына, подхватывая его рукой, обернулся, глянул страшно, гаркнул в дверной проём. – Шевелитесь, тетери!

Мать, наконец, сорвалась с места, заметалась по жилью, сжимая Проську под мышкой, хваталась то за одно, то за другое.

– Мама, некогда! – Филька рванул её за рукав, подавив мгновенный приступ бесполезной злости. – Скорее! Наплевать на барахло!

За порог выскочили почти одновременно. Над кровлей уже плясали дымные языки огня (хотя вроде бы – чему и гореть-то на глиняной кровле карадама?), бросая во стороны космато-рваные тени, угарно и душно тянуло дымом, щипало в глазах.

И почти тут же на них навалились снова.

Отец судорожно отмахивался саблей, по-прежнему поддерживая Сашко левой рукой – на губах старшего сына уже лопались кровавые пузыри; мать, по-прежнему притиснув Проську к себе, оглядывалась с обезумело выкаченными глазами; Филька торопливо отмахивался кинжалом, раз или два попал по чьим-то рукам. Или по чему-то деревянному.

Матери досталось по спине тяжёлым кетменём 23 , она шатнулась в сторону, и в её широкую становину тут же вцепилось несколько рук, рванули, потащили в сторону, и сдвоенный вопль Проськи и матери мгновенно утонул в страшном многоголосом крике. Филька рванулся следом, сунул клинком наугад, кого-то зацепил – мягко и страшно чавкнуло под остриём кинжала, брызнуло в лицо парким и горячим, вскружило голову, раздался пронзительный крик. И почти тут же мальчишку ударили в спину, подкосились ноги, он упал на твёрдую, каменистую дорогу. Перекатился, не выпуская кинжала, несколько раз вслепую полоснул по мельтешащим поблизости босым ногах в драных шальварах, вскочил, превозмогая боль в спине, но ни матери, ни Проськи поблизости было уже не видно, а там, где он мгновение назад (или век назад?!) видел отца и Сашко, уже толпились эти – косматые, окровавленные, со страшно отвёрстыми ртами и бешено выкаченными глазами, блестело в рваном свете факелов железо и мелькали дубины и черенки мотыг, кос и вил.

Понимание пришло мгновенно, ослепительной вспышкой, словно выстрел в лицо – ещё мгновение, и с ним будет то же самое. Филька рванулся, всадил наугад – опять наугад! – кинжал (под ноги ему с горловым хрипом повалился здоровенный парень в кожаной безрукавке на голое тело и в широких шальварах), вокруг раздались крики:

– Дэли! Дэли! 24

Толпа на мгновение расступилась, и Филька стремительно бросился в этот проход, не чуя ног под собой. Метнулись по сторонам испуганные и страшные лица, каменные заборы – через один Филька перемахнул не останавливаясь, пинками отшвырнул в сторону злобно вцепившегося в штанину пса, снова махнул через забор, не замечая, что из-под шаровар обильно хлещет кровь, бежал по пустой кривой улочке, и уже совсем поверил, что сможет спастись (на своё счастье, он бежал прочь от крепости – этого от него не ждал никто из погромщиков), но тут сзади снова раздались крики, а потом бабахнуло – и что-то больно ударило в спину, швырнуло лицом на каменистую дорогу.

– Персы идут! – встречный армянин кричал, мешая русские, армянские и персидские слова, брызгая слюной его полные мясистые губы прыгали и дрожали, и видеть это в свете факела было до того неприятно, что Остафий на мгновение даже отвернулся. – Сам Ага-Мухаммед-хан, войско чуть ли не больше, чем в позапрошлом году, прямо на Шушу идут опять! Режут по дороге всех подряд!

Есаул на мгновение задумался, поигрывая нагайкой, словно не знал, что делать дальше, потом вдруг решительно махнул рукой – вшитая в мешочек на конце нагайки свинцовая пули распорола воздух с таким зловещим свистом, что есаулов конь прянул ушами и едва не шарахнулся в сторону.

– Стой, хвороба! – злобно осадил его есаул и поворотился к Остафию, глянул на армянина страшно. – Не скули, Ованес! Откуда сам-то? Не с персидской стороны бежишь, вижу ведь, а с нашей!

– Из Шуши я! – продолжая захлёбываться слюной, кричал и плакал армянин. – Медник, чеканщик! Резня там, в Шуше! Как кызылбаши прослышали про персов, так и поднялись все разом, по всему городу армян и русских режут.

– Наших в Шуше и есть-то всего с полсотни… – выговорил есаул помертвелыми губами. – А ну как Ибрагимка 25 подведёт? А, Осташка?

Но Остафий не успел ничего ответить – армянин заплакал и засмеялся, цепляясь крючковатыми пальцами за стремя Остафьева седла.

– Бежал Ибрагим-хан, бежал, рус эсгери 26 ! А из ваших в Шуше уже никого и живых-то не осталось, казак! Я сам видел, как били их по всему городу!

Остафий облизнул занемелые губы, словно подыскивая, что сказать (а сказать было и вовсе нечего!), смерил взглядом армянина – рука так и чесалась вытянуть ни в чём не повинного медника нагайкой вдоль хребта.

– Вот что, – медленно и страшно сказал есаул. – Коль ещё кто там и жив остался, мы уже ничем не поможем. А потому – дальше продвинемся, поглядим, где там персы, да сколько их.

Остафий сник, понимая есаулову правоту.

3

Золингеновская сталь хищно поблёскивала на тусклом вечернем солнце, бросая едва заметные зайчики на стены и потолок. Один из них бросился в глаза Грегори, мальчишка поморщился, но глаз закрывать не стал. Отец весело покосился на него, потом в зеркало, нацелился и одним движением хорошо выправленной бритвы снял с правой щеки изрядный клок пышно взбитой пены. Придирчиво посмотрел на себя в зеркало, – видимо, остался доволен – стряхнул с бритвы в широкое блюдо с водой пену, ополоснул в горячей воде лезвие и нацелился снова.

Брился Шепелёв-старший всегда сам, презирая услужливую помощь слуг, и ни брадобреев, ни прочих куафёров никогда не содержал. «Бритьё, – это такая вещь, которую каждый мужчина должен всегда делать сам, – наставительно сказал он однажды сыну. И добавил с усмешкой. – Кроме, конечно, тех мест, куда руками не достать и глазами не увидеть». Грегори тогда, помнится, подавился смехом, а потом задумался – а где это такие места? Так ничего и не придумал.

Отец соскоблил пену с левой щеки, снова полюбовался на себя в зеркало и вдруг спросил, снова стряхивая пену:

– Когда у тебя заканчиваются вакации?

Как будто он сам этого не знал!

– Через неделю, – сказал Гришка, непонимающе пожимая плечами. И сам не поверил на мгновение в то, что сказал. Подумал мгновение и повторил. – Через неделю.

Да.

Ещё неделя, потом ещё пять дней дороги – и здравствуй, сумрачный любимый город над стылой рекой, каменные и бронзовые львы на набережных, серое низкое небо.

Петербург.

Гришка вдруг отчётливо ощутил, как ему хочется туда, в Питер, хоть сейчас бы бегом побежал.

И почти тут же – что не может. И вдруг испугался – а ну как оно и потом вот так же подступит, что будет – разрыдается у всех на глазах, позорище такое? То-то Жорке радости будет глядеть, как старший брат рюмзает.

Грегори старательно сделал безразличный вид и поглядел в отворённое окно.

Солнце нависало над густым чёрно-зелёным ельником, больно било в глаза, бросало длинные тени. На огородах перекликались бабы, тягали тяжёлыми вёдрами воду с озёр и речки на огуречные и капустные грядки. Утробно мыча, тянулись стада, могучим басом ревел в Верхней улице стасовский бык, и трубно отзывались из Нижней коровы.