– Кинь платье!
– Тише ты! Держи.
Еврей на цыпочках прокрался к двери и прислушался.
– Моются они там что ли?
Длинная Вера хмыкнула.
– Холодной водой? Мой друг, горячую воду вчера отключили. Но, конечно, если они моржи…
Она встала и, двигаясь, как рыбка в воде, натянула свое зеленое платье-майку на голое тело. Дождь за открытым окном окончательно высох и в комнату беззвучно упал наклонный столб вечернего красноватого солнца, идущего на посадку. Еврей, наскоро задраив шорты, пересек столб как рентгеновский луч, наклонился над низким диванчиком и аккуратно застелил его атласным малахитовым одеялом. Обнаружив рядом на полу свернувшийся розовый комок трусов, поддел его босой ногой и отбросил Вере.
– Не забывай, ради Бога.
Вера хихикнула и принялась кокетливо-долго надевать предмет туалета.
– Шамиль, ну чего ты дергаешься? Вот подумаешь, оставил бы себе на память – если я, конечно, тебя на себе не женю.
– Не женишь, – огрызнулся Еврей, нервно расчесывая свои длинные черные волосы индейца Джо. – Неужели не понятно – тут новые соседи вселяются, иностранцы, фиг знает, что они подумают, если увидят тебя и твои трусы у дивана.
– Они поймут, что к ним ты приставать не будешь, – удовлетворенно улыбаясь широкими розовыми губами, Вера уселась на краешек низкого дивана (голые руки-ноги были ослепительно-золотисты) и, свесив набок спутанные желтоватые волосы, закурила. – Расслабься, видела я в Школе твоих новых соседей. Нормальные ребятишки, вот увидишь, как тут у вас будет весело. Держу пари, что сейчас они остужают в ванной водку и все такое.
Еврей мимолетно просветлел, почесал затылок и глубоко вздохнул, словно готовясь к прыжку. Он подошел к двери, оглянувшись на Веру, сделал ей знак сдвинуть колени вместе и открыл дверь.
Как внезапно и нежно розовеет летний вечер, бросаясь из горячего золота дня в набегающую тень ночи! Ева сидела в кресле-качалке Риты и смотрела в окно, выходящее на север, на места, где Яуза и вдалеке зелень Лосиного острова. Солнце садилось там, на другой стороне общежития, а здесь, в незаметно потемневшей комнате, был виден лишь багрово-розовый отсвет в воздухе, на деревьях и в стеклах посылающих огненный СОС окон.
Где-то далеко, в Болгарии, в Софийском аэропорту, целовали и обнимали Риту родители, а, может, они все вместе уже садились в машину и ехали домой, и Рита забывала печаль по мифическому Диего, всего-то что попросившего у нее спички на пятачке перед школьным буфетом.
Где-то далеко, в Белоруссии, в городке под Минском, мама, должно быть, варила грибной суп со шкварками и смотрела на календарь и говорила: «Завтра в это же время Ева будет уже в пути».
Поезда, поезда, железно-смазочный запах прокуренных тамбуров, грохот колес на шатких стыках вагонов, скоростные картинки за окном. Домой, домой… «Послезавтра в это же время я буду уже дома», – сказала сама себе Ева, но не почувствовала ничего.
– Сварить кофе? – спросила громко, как будто Рита была еще здесь или плакатный Сэмюэль Беккет на стене мог дать утвердительный ответ. Вместо того кто-то постучался. Ева, обрадовавшись, кинулась открывать дверь.
Тонкий мулат («Вот где цвет настоящего кофе!»), робко улыбнувшись, кивнул буйно-курчавой головой и, напряженно округлив светло-зеленые глаза, заранее страшась соприкосновения с великим и могучим русским языком, выговорил густым баритоном:
– Извините – э – девушка с Куба, здесь – один парень Мексика – Селия – сценариста – э?
– Вы хотите сказать, что ищите кубинку Селию со сценарного, вам Хорхе из Мексики сказал, что она здесь живет, да? – тонким голоском пай-девочки расшифровала Ева, сочувственно кивая.
Незнакомец благодарно кивнул, радуясь, что больше ничего не потребовалось объяснять.
– Так Селия давно уехала на каникулы – сначала к тетке в Испанию, а потом домой на Кубу, – продолжила Ева, отступая назад и жестом приглашая парня войти и быть гостем.– А вы с землячкой хотели познакомиться? Заходите же!
– Я – нет, время, много работа, – категорично-испуганно открестился Берто, понемногу пятясь, ни в коем случае не желая мешать своим визитом такой красивой высокой девушке.
Ева, оживившаяся было перспективой поболтать с кем-нибудь под кофе и гренки, обиженно поджала губы, и светлые глаза ее стали прозрачно-холодны.
– Ну, как хотите, я в общем-то не навязываю свое общество, просто мы могли бы попить кофе и…
Такое количество малопонятных быстрых русских слов, нанизанных на высокомерно-учтивую интонацию, совсем напугало гостя. Жестикуляцией изобразив, что не пьет кофе из-за больной печени, кивая, он попятился в откровенном бегстве.
«Подумаешь – печень, у меня тоже печень,» – раздраженно захлопывая дверь, подумала Ева, взяла с полки золотистый цилиндр албанской ручной кофемолки, засыпала в нее кофейных зерен и принялась крутить ручку.
«Русалка, настоящая русалка, – взволнованно шаркая пляжными шлепанцами, думал Берто, мимо лифтов направляясь к лестнице. – Первый мой мультик будет точно – «Русалочка». Сделаю красиво, с музыкой, почище диснеевского».
В это время один из лифтов с грохотом раскрылся, заставив Берто машинально обернуться. Из лифта, охорашиваясь, вышел грациозный Антоша.
«А вот и принц, мать его так, марикон! – презрительно сощурился Берто, всем нутром чуя пидараста. – Что и говорить, если даже в этой стране…»
Антоша, вполголоса мурлыча песенку, прошел, не взглянув на Берто, к двери блока одиннадцать-ноль-три и принялся в очередной раз безуспешно звонить этим гадам Ад и Микки.
Над общежитием Школы стояла Ночь. Цветом сливаясь с ночью, огромный гладкий кот Сабах сидел на краю ограждения крыши – достойно обернувшись хвостом, зелеными ясными глазами глядя на город внизу.
Бескрайний, иссиня-черный город – неровная поверхность огней, пунктирно обозначающих рельеф выступов многоэтажек и страшных пропастей между ними – и еще более глубокое небо той же черной синевы, наполненное беззвучно улыбающимися звездами – все это волновало Сабаха не больше, чем тусклые запахи из кирпичных отдушин. И все же на краю крыши общежития полуночников он сидел и смотрел.
Отчего люди не спят? Беспечно несут ночную стражу, не чувствуя головной боли и выворачивающей зевоты – чтобы курить, выкуривать тонны сигарет, пирамиды маленьких картонных коробочек, дающих сизый дымок, запах и горький привкус во рту. Чтобы думать, ходить по комнате, по желтым длинным коридорам, подниматься с этажа на этаж в светящемся вздрагивающем лифте, чтобы видеть и познавать лица, чтобы к утру их любить или забыть или утратить. Чтобы ловить бабочки-слова и прикалывать их булавкой к бумаге, запоминать и переиначивать, и пить с друзьями, и видеть ночь, как она есть – с огнями, запахами и молчанием, и смотреть в темное окно, сквозь свое призрачное отражение, и видеть смену цветов неба ближе к рассвету, когда расходятся друзья и засыпают любимые, и среди застывших мыслей и переполненных пепельниц кончаются сигареты. Какая привилегия – не спать по ночам и видеть то, что никогда больше не приснится.
Сабах невесомо спрыгнул с барьера ограждения и скользнул в глухое пространство черной лестницы.
– …Если хочешь, можешь выбрать другую кассету, что ты любишь, – любезно предложил Микки, наблюдая, как тихо и серьезно Саша рассматривает спинки прозрачных аудиокассет, выставленных на полке рядом с книгами.
– Не нужно, я люблю «Квинов», – покачала головой Саша и возвратилась в свое кресло, немея от присутствия малознакомого молодого человека под два метра, огненновзорого и патлатого.
«Квины» пели «Bohemia rhapsody» – музыка, под которую так приятно расслабиться. Ада, готовя кофе, вся сияла и светилась.
– Мик, Лейла и Кико пригласили нас сегодня к ним.
После примирения взаимные взгляды и улыбки обоих не знали границ нежности и умиления.
