Вот и отлично. Ясно ведь, он не может охотиться на него в одиночку. Знать бы только, почему так погано на душе? Явно не из-за страха, что сочтут психом или дело под себя подгребут, – у него и дела-то никакого на руках не было, так что лавры точно не светили. Ему было просто скверно, будто он вынужденно делал нечто такое, чего делать точно не стоило. Что за чертовщина? Он никого не предавал и не подставлял, он никогда в жизни не виделся и даже не разговаривал с этим самым Даном. Проклятье, он сам его подозревал в чем-то таком… – неясно даже, в чем, но ведь не ради консультации, в конце-то концов, Мирон разыскивал его с таким упорством. За парнем что-то есть. Эти ребята отроют его из-под земли, и все прояснится.

Хорошо?

Черта с два.

Чем дальше, тем труднее давались Мирону его откровения. Начал-то он, понятно, с трупов, а дойдя до «тигры-демона», совсем смешался. Разволновался, как полный придурок. Меньше всего он боялся, что его высмеют – он вообще мало зависел от мнения окружающих. Разноречивые чувства были трудноуловимы, хотя разобраться в них стоило. Мирон привык анализировать свои эмоции и мотивы и считал взаимопонимание с самим собой огромной ценностью. Он всегда очень много узнавал из такого вот самоанализа. Но сейчас все было непонятно, и тяжело, и вообще не вовремя… Только вынырнула вдруг из хаоса и остро кольнула плавничком маленькая рыбка – жалость. Мирон понял, что сочувствует этому таинственному существу, и еще: что не ощущает угрозы. Где-то в глубине души, и даже еще дальше, в самом нутре, он не верил, что это создание – если, конечно, оно вообще существует, – причиняет кому-либо вред. Оно спасается. Бог знает, от кого, от какой опасности. А он, Мирон, примкнул к травле. Вот поэтому слова вязли в глотке, и терпеливое внимание столпившихся вокруг профессионалов порождало чувство беспомощности, почти отчаяния. Пусть уже кто-нибудь прервет его, они же здравомыслящие парни! Пусть рубанет: «Ну и ахинея». Или что-то вроде: «И долго мы собираемся слушать этот бред?»

И все же Мирон выложил все, что знал, о чем подозревал или догадывался. Нутро нутром, но готов ли он поручиться? Отпечатки лап – с когтями, между прочим – были нешуточные. Страшенная выходила тварь, а в том, что это никакое не животное, а именно «тварь» – неведомое, невесть откуда взявшееся творение с какими-то своими, непонятными целями – Мирон не сомневался. А вдруг он заблуждается? Что, если это нечто надо остановить?

Мирон смолк, пытаясь разобраться в себе. В этот момент кто-то из слушателей вопросил:

– И что?

Мирон вздрогнул и недоуменно воззрился на него. Тот пояснил:

– Вот это все, о чем ты сейчас рассказывал. При чем оно тут? Ну даже если бродит по городу что-то такое… непонятное. Какая связь между этим чем-то и нашим прорисовавшимся фигурантом?

В растерянности Мирон медленно закрыл рот, снова открыл, но так и не нашелся, что сказать. Связь есть, он был в этом уверен. Именно сейчас, когда этот славный молодец, мать его, задал свой очень правильный и закономерный вопрос, Мирона охватила не догадка, а настоящая уверенность: появление отпечатков чудовищных лап и исчезновение бизнесмена-оружейника спаяны в одно целое. Уверенность, убежденность – и практически ничего, чтобы ее обосновать.

Все вокруг ждали. Со всех сторон на него были устремлены взгляды коллег. А Мирон, беспомощно уставившийся на носки собственных кроссовок – на одном, оказывается, развязался шнурок, – вместо ответа сделал нечто совершенно несвоевременное. Он присел и принялся тщательно вязать из шнурков бантик. И тут прямо перед собой он заметил нечто, чуть выглядывающее из-под рухляди, что стояла в прихожей вместо мебели. Мирон вытянул из кармана платок, осторожно подцепил нечто, вытащил на свет. Когда он разогнулся, в руках у него была расческа. Самая заурядная дешевенькая пластмассовая расческа с парой волосков, застрявших между зубьями. Длинных, жестких, матово-рыжих.

Подтверждая репутацию книжного червя Саора дневал и ночевал в архиве. Венценосная чета относилась к причудам умненького кузена с ласковой снисходительностью. Но, боги Темных Времен, какое великолепное собрание рукописей гнило в забвении во дворце! Болван-правитель, его простоватая самка, течная сука-свояченница, помешанные на любовных сплетнях фрейлины, присные с их показным благочинием – разве все эти ничтожества могли оценить такое богатство? Впрочем, «гнило» – это он так, в сердцах. Библиотека содержалась в порядке, в чистоте и сухости радением кого-то из мелких магов. Вот только посетителей почти не было. Так, заглянет иногда книжник, или кто-то из учителей, или маг из Совета, справиться о чем или цитаткой разжиться. У знати были в чести другие сочинения – нравоучительные «случаи», любовная белиберда. Взаглот читались наскоро состряпанные поделки в новомодном жанре «погони и поединки». История, философия, естественные науки, ратное дело – все это стало не ко двору. Неудивительно, что Саора, самый что ни на есть чистопородный аристократ, поразил архивариуса своим рвением. Он забредал в глухие закоулки, где вечным сном спала на полках никому не нужная мудрость, приподымал каменно тяжелые фолианты, чтобы добраться до очередной вожделенной рукописи, и то и дело улавливал на себе осторожный заинтересованный взгляд. Сам он поначалу едва заметил мелкого мага. Так, серенькая мышка, вполне довольная своей теплой норкой и хлебной коркой. А что скользит за ним следом неприметной тенью, так на то и архивариус. Должность такая – порядок блюсти, за читателями присматривать.

Что лишь свидетельствовало о том, как неразумно полагаться на первое впечатление.

Как-то раз Саора наткнулся на подлинное сокровище. Он и не догадывался, что есть еще на свете настолько полные собрания древних заклятий! Давно забытый язык представлял почти непреодолимые трудности даже для него, но попотеть все-таки стоило. Даже крохи знания, которые удастся отковырять от этого монолита, поистине бесценны. Книга была похоронена под множеством других сочинений, и взмокший Саора, разбирая шаткую башню, еще подумал было, что стопка эта – какая-то неправильная. Нарочитая, что ли… Мысль едва мелькнула, не успев толком оформиться. И забылась, когда на него глянул, будто из бездны времени, полустертый глаз, вытисненный на обложке фолианта. Том был обтянут толстой, почти не подвластной ножу кожей ящерицы Ноэ, вымершей в незапамятные времена. Саора от потрясения едва не задохнулся и в непроизвольном приступе благоговения погладил грубую бугорчатую кожу. И ощутил… Толчок – робкий, потаенный. След чужого присутствия. Эта древняя книга, пропитанная магией иных времен, была не просто стопкой исписанных листов кожи. Она была немножко живой, она не хранила – помнила знания. И говорила. Как умела. А Саора умел услышать.