«Чему радуются? – недоумевал Аратов. – Прилетели перед самым Новым годом – могут ведь и не выбраться обратно».

Это он должен был радоваться их появлению, но на самом деле расстроился, острее, чем прежде, почувствовав оторванность от дома; мысли о Москве захватили его.

Он представлял себе новогоднюю вечеринку в комнате Прохорова, увешанной странными, беспокоящими картинами, в небольшой компании близких людей, разбавленной единственной незнакомкой – приглашённой специально для него. Он предвкушал танцы подле ёлки, шампанское, бенгальские огни и какие-нибудь игры на ночном бульваре, нелепые в другое время.

Он представлял себе собственную комнату – узкий «пенал», оформленный им, к неудовольствию Игожевых, по-своему: одна из стен была покрашена чёрной краской (сплошь, кроме двух чистых прямоугольников, которые Прохоров позже записал абстрактными композициями), лампа в углу была сделана из винной бутылки, а на письменном столе лежал гипсовый череп, вызывавший особенные возражения Лилии Владимировны. «Бедный Йорик, – отвечая ей, говорил Аратов, – он помогает заниматься: при нём нельзя мыслить ортодоксально».

Он представлял себе прилавки ГУМа, изобилующие неважными предметами.

Он представлял себе ярко освещённую улицу, на которой видел среди прохожих множество девушек и детей.

Он представлял себе встречу с Олечкой Вербицкой, повторение той, когда Аратов, обычно носивший берет, вдруг надел чужой котелок и девушка, показывая пальчиком, удивлённо и обрадованно воскликнула: «Уй ты, в шляпе!» Он пришёл в восторг от этого восклицания, понимая, что так не скажешь неблизкому человеку.

Он представлял себе, как надевает крахмальную сорочку и повязывает галстук.

Он представлял себе новогоднюю ночь здесь, в Ауле – без снега, без ёлки, без музыки, – зная, как это будет выглядеть, по опыту «прописки».

Прилетевшие девушки заперлись у Раи, расспросы о Москве пришлось отложить, и он постучался к Еленскому. Тот, накинув на плечи куртку, сидел за пасьянсом, и Аратов озадаченно хмыкнул. Занятие, на его взгляд, было странным для молодого мужчины.

– Пётр Зиновьич! – воскликнул он. – Нижайшая просьба: может быть, ты и судьбу мою дальнейшую предскажешь? Не в смысле повышения в должности, это само собой, а в смысле казённого дома и червонного интереса? Верить не верю, а слушать люблю.

– За этим обратись к Фаине. Большой специалист, сразу определит, чем сердце успокоится. Только ты зря иронизируешь: пасьянс – дело серьёзное. У меня процент совпадений близок к восьмидесяти.

– Что ты загадываешь?

– Обычно я раскладываю пасьянсы накануне боевых работ. Перед последней аварией на старом изделии карты не сошлись трижды.

– Антинаучно, – уверенно заявил Аратов. – Куда проще бросать монету. У Вентцель…

– Монета – это совсем другой, простейший случай. В пасьянсе варианты решения не равновероятны: и условия нарочно усложнены, и неизвестно, чем определяется расклад карт в колоде. Так что не бросайся словами.

– Хорошо, пусть не антинаучно. Но ведь – суеверие?

– А у нас, испытателей, суеверия традиционны, причём некоторые легко обосновать. Ну, число тринадцать оставим в покое, а вот пример типа «женщина на корабле», то есть на старте – это уже серьёзнее, верная примета самого дурного свойства, предвещающая аварию. Посуди сам: солдатики не видят живых женщин годами, и тут в ответственный момент, когда командир подгоняет, а работа не ладится, вдруг появляется этакое чудо природы: ножки голенькие, глазки туда-сюда, формы, благоухание… У бедных мальчиков от этого сразу посторонние шумы в голове – глядишь и забудут снять какую-нибудь заглушку… У офицеров же начинаются трудности с громкоговорящей связью: нужно работать, а русского слова вслух сказать нельзя.

– Значит, наши девушки не видели пусков?

– Видели, почему же – из-за проволоки. От ворот всё хорошо видно. Вносить их в списки бесполезно – воины вычеркнут и будут правы: на старте не место праздным зрителям. Но и не показать им пуск нельзя, это – могучий стимул. Между прочим, Б.Д. требует, чтобы каждый молодой инженер из научных отделов поработал хотя бы с недельку у нас, в том числе – посмотрел бы пуск. Со стороны пустое, вроде бы дело, кино, да люди, увидев результаты своей работы, потом стараются по-другому.

– Наших, кажется, заставлять не приходится.

– Всё же – заставляй. Правило такое: сам делай, что хочешь, но техников загрузи. А о твоей загрузке позабочусь я.

– Завтра над этим ломать голову не придётся: Димыч понавезёт материалов.

– Трижды сплюнь, – посоветовал Еленский.

– Кстати, о суевериях: что скажешь о завтрашней работе?

– Плохие карты.

Оттого, что Аратов не поехал на «тройку», ему казалось, что день пуска будет особенно неудачным.

Утро, однако, поначалу не отличалось от прочих, разве что неожиданно стих ветер. Как обычно, из каждого двора доносился ровный негромкий звук – соединяясь, они заполняли всё студёное пространство между бараками и высоко над ними, словно это слышалось дыхание самого мороза; в действительности так шумели паяльные лампы, которыми водители разогревали масло в картерах машин. Кто-то один успел завести мотор, и по скользкой улице проползли, связанные тросом, два «газика»: один с натугою тянул, а второй, намертво застывший, упирался, как козлик. Редкие прохожие торопились в одну сторону – к столовой; через час-полтора их поток, сгустившись, должен был отклониться к автобусной остановке у штаба строителей.

Предчувствие не обмануло: Трефилов не внёс фамилию Аратова в нужный список, и часовой у дверей командного пункта был неумолим. Что-либо исправлять было поздно, и теперь оставалось только усесться без дела в пустом кабинете, думая, что и другие неприятности не заставят себя ждать. Вести о них принес Еленский: новый пуск не только оказался аварийным, но и почти не оставил после себя информации.

– Думаю, – сказал Еленский, – это как раз то, чего мы боялись: хана рулям. Ребята видели, как через пару секунд после разделения от изделия полетели куски, а телеметрия работала на второй ступени меньше полутора секунд – могла и не захватить аварии.

– Разложим пасьянс?

– Шутить будешь потом.

– Да ведь только и шутить, пока Сан Димыч не приехал.

– Поторопилась я прилететь, – сделала вывод Фаина

– Что ты, что ты, – испуганно зачастила Рая. – по первому пуску – завал расчётов. Я совсем зашилась – всё одна да одна.

– Давайте, отправим Фаину на площадку, – со смехом предложил Аратов. – По методу Векшина. Лихо он, всё-таки, едва полегчало с работой, расправился с Витей.

Вовсе не нужно было ему упоминать о Викторе, но тогда ещё никто не мог предвидеть последствий.

Раина счётная машинка затарахтела почти сразу, как вышел Еленский; вскоре включила свою и Фаина. Шум говорил о том, что обе девушки заняты работой, но когда Аратов случайно оглянулся, то увидел, что Раино жалкое лицо мокро от слёз. Он не удивился, потому что видел такое не в первый раз, и то, что поначалу вызывало сочувствие, теперь раздражало. Было уже известно, как пойдёт дальше: Рая начнёт, жалуясь на головную боль, то и дело выбегать из комнаты, а потом, за час-полтора до перерыва, отпросится домой. Еленский отпускал её без лишних расспросов, но зато и потом не интересовался самочувствием, что с одинаковым основанием можно было объяснить и деликатностью, и равнодушием.

Услышав всхлипывания, Фаина всполошилась.

– Что с тобой? – допытывалась она, приобняв Раю и сама заметно побледнев. – Что-то случилось дома? Или сама захворала?

– Голова болит, – срывающимся голосом проговорила Рая.

– И из-за этого плачешь? Лоб холодный… Водички принести?

Рая покачала головой.

– Как же быть? Господи, что же это? Игорь, ну сделай что-нибудь! Сидишь, как пень.

– У меня это, «что-нибудь», не получается.

– Ты пробовал, что ль? – не поняла Фаина.

Аратов не ответил, глядя на вошедшего Еленского.

– Новопреставленную ракету оплакиваете? – раздражённо бросил тот.