Оттого, что существенная часть жизни оставалась тайной для всех, одиночество его усугублялось: теперь он уже не мог делиться удачами со старыми друзьями или ждать от них помощи при неприятностях на работе. С тем же, конечно, можно было обращаться и к сотрудникам, но их, за краткостью знакомства, Игорь пока не принимал во внимание, и эти два доступных ему круга не соприкасались, а, может статься, и постепенно отдалялись один от другого в создаваемом им для себя мире: доступ в один стал ограничен, а во втором положения различались проще, нежели судьбы, и Аратов думал с грустью, что скоро может стать посторонним и здесь, и там. В числе прочего его смущала и такая незначительная, казалось бы, вещь: до сих пор, в Москве, его не занимали подробности быта его знакомых – кроме Прохорова и, быть может, Наташи, – и теперь, при жизни бок о бок с чужими людьми, он опасался не принять сразу их уклад, а тогда и заметить то, чего не следует замечать, и сказать что-то невпопад, и поступить вопреки неписаным правилам.

На полигоне сразу пошло так, будто именно его, Аратова, собственного быта и не было вовсе, а было лишение всего – привычек, друзей, свободы, – и чужая жизнь впервые близко открылась перед ним; здесь он соприкасался с соседями теснее, чем привык – в коммунальной квартире. Несмотря на это, он мало что знал о новых знакомых, потому что мужчины даже и здесь, оторванные от семей, не склонны были делиться личным, а интересоваться тем же у единственной пока среди них женщины было по меньшей мере неловко. Интереса к тому, как устроилась среди них Рая, потому и не возникало у Аратова, что как раз женщины он и не видел в ней, некрасивой, с блёклым старушечьим взглядом, с птичьим голоском и со стародевическим, глупеньким умилением пустяками, и поначалу не понял Яроша, обронившего как-то о Рае: «Хорошей женой будет кому-то», – попросту не представлял себе, что за человек способен на ней жениться.

Первое впечатление ложится часто на пустое место, создавая для мнения прочную основу; всему последующему приходится выдерживать сравнение. Успев принять за должное те условности и неудобства, с которыми пришлось столкнуться на новом месте, и считая, что сам он, раздобыв у дневального электроплитку, чтобы греть воду для бритья, живёт в преступной роскоши, Аратов не знал, что и подумать, когда однажды ему пришлось войти в Раину комнатку в саверинском домике. Привыкнув к потёртой серой клеёнке на своём столе и к чернильным одеялам на койках, он изумлён был обилием здесь белого цвета: не считая уже пикейного покрывала, кругом полно было рукодельных салфеток, накидок, дорожек; разглядев, помимо этого, репродукцию в металлической рамке, вазочку с искусственными цветами и коврик перед кроватью, Игорь удивился и способности женщин обживать самые пустые и дикие места, и, заодно, неприхотливости мужчин.

«Неужели нужно возить это с собой?» – подумал он, хотя и понял, знал уже, что нужно, потому что ему самому очень недоставало многих вещей, к каким привык в Москве – от книг до шлёпанцев или чайной ложки; он обходился и без них, начиная думать, что обойтись можно вообще безо всего, и только в минуты особенной тоски, не такие уж редкие, всё повторял: «Так жить нельзя». Зато, маясь в непогоду на площадке, он поймал себя на том, что о своём спартанском жилище в Ауле вдруг подумал как о своём доме, обжитом и желанном.

Это жилище он делил с Гапоновым. Тот давно спал, когда приехал Аратов, и, едва отперев дверь, улёгся было снова, но, взглянув на соседа, вдруг рассмеялся:

– Ого, ну и одёжка!

– Какую дали, – нахмурился Игорь. – Впрочем, прекрасная одёжка: тепло и темно.

– Вот разве что темно. Ну-ка, ну-ка, покажи рукав, не прячь.

Куртка, наконец добытая перед самым отъездом с площадки, была, конечно, не новой, но добротной и почти приличной на вид – если бы не прожжённая на рукаве дыра.

– Теперь понятно, – ухмыльнулся Гапонов, – почему на единственный пуск ушло столько времени: вы, гляжу, ракету спичкой запускали.

– Именно так, – серьёзно ответил Аратов, вспомнив свой недавний сон. – Но там со спичками туго.

– Или это – у костра? – не унимался сосед. – В партизанском лесу? Отлично, отлично! Ты, гляжу, и сапоги с немца снял?

– Ну это ты брось, сапоги нормальные, не эрзац какой-нибудь.

– Конечно, нормальные, но в сочетании… Тебе, партизан, только бороды не хватает.

– Не в моём вкусе.

– А вот мне бы пошла. К моему бушлату. В следующую отсидку, после Нового года, отпущу. Да что ты всё озираешься?

Аратов засмеялся:

– Можешь себе представить, ищу перемены. Такой долгой показалась отлучка, что я, как только въехали в Аул, стал оглядываться – в темноте-то, – ища, что изменилось без меня: дом построили, стадион открыли, пустили метро.

– Ванную отделали розовым кафелем, – съязвил Гапонов.

– Да, помыться бы сейчас… Такие мелочи – а как всё портят!

– Хороши мелочи! Что же тогда главное?

– Ракету пустили, – смутился Аратов.

– Не ты пускал.

– Но и не тот солдатик, который нажимает кнопку. В конце концов, его кнопка – ничто перед тем анализом, за который мы с тобой отвечаем. Кстати, что же ты не спрашиваешь о результатах – не интересуют?

– У тебя же всё равно нет графиков в кармане? То-то. А общие результаты я знаю и сам: сидел в штабе во время вашей работы.

– Я-то настроился рассказывать подробности!

– Потерпи до утра: пуск хороший, и тебе этих подробностей хватит надолго: считать коэффициенты да строить кривые. Так что давай-ка лучше, пока не пришёл Петя, сразимся в шахматы.

– В шахматах я слаб, – сознался Аратов.

– Что ты за человек? В шахматах слаб, в карты не играешь.

– Терпеть не могу, – подтвердил Аратов. – Скучно. Только время тратить без толку: каким ты сел за стол, таким и встал.

– Э, дорогой, да ты рационалист.

– Нет, пожалуй, – подумав, возразил Аратов. – Рационалист сначала вычислит, а потом возьмётся за дело, я же всё-таки сначала живу, а лишь потом объясняю, как.

– Что ж, тут у каждого достаточно времени, чтобы, сидя на коечке, ответить, есть ли жизнь на Марсе. Будь моя воля, я бы набирал в экспедицию одних Гегелей и Львов Толстых. Потому что прочим ничего не остаётся как расписывать «пульку». Вот и ты научишься, как все, никуда не денешься. Странно, что не научился в вузе.

– Неиграющие найдутся всегда. Как и непьющие.

– Разве что твой Ярош? Ну так он в домино играет, а это и подавно низшая ступень.

– Погоди, – спохватился Аратов. – А что же его не видать? Пойду, загляну.

– Погоди. Федот отправил его наконец на техничку. И мы ожили. Нет, – видя недоумение Аратова, поспешил поправиться Гапонов, – не потому, что он надоел, а потому что векшинские расчёты закончились, и к нам вернулась Раиса, без которой я был как без рук. Прямо скажем, с недобрым чувством глядел я на эту парочку, Яроша да ярочку.

– Завидовал? – усмехнулся Аратов. – А, может, это у них серьёзно?

– Ты иронизируешь, а мне сдаётся, что Раиса увлеклась твоим приятелем. Эдакое, знаешь, немое обожание – самая страшная вещь. Он-то крепок, как скала, что неудивительно: на этот кадр не заглядишься. Впрочем, дело вкуса.

– Разве тут говорят о вкусах? – махнул рукой Аратов, невесело подумав, что обидно будет, если в его отсутствие позвонит Олечка Вербицкая. – Разве спорят? Тут не только не о ком поспорить, но и работать не с кем: один техник на всю экспедицию,

– Лучший техник во всём КБ, – многозначительно сказал Гапонов. – Эх, нечего с тебя взять за добрую весть, да ладно уж: Петя вызвал сюда Фаину – скорее всего, в полное твоё распоряжение. Да и к Векшину едет Валя Ярош, то бишь Чернышёва. Так что скоро у нас соберётся настоящий малинник – и смотри в оба, ты ведь у нас комсомольский босс, и моральный климат – первая твоя забота. Вокруг – одни холостые офицеры…

– Надеюсь, тут и до меня жили без происшествий. Мне других забот хватит.

– Ракеты пускать?

– Ты ведь тоже кнопку не нажимал, – огрызнулся Аратов.