Лишь снова забравшись под одеяло, Ярош позвал Векшина, и тот в одном нижнем белье просеменил через комнату.

Вдруг Виктор, зажав рукою рот, стал делать Аратову непонятные отчаянные знаки.

– Хотите новую песню? – спросил Ярош, когда Векшин повесил трубку.

– Прямо сейчас? Люди спят ещё.

– Ну да, сейчас. Слушайте все:

Услышав хохот, Гапонов прибежал посмотреть на картину.

– Фу ты, чёрт, и правда, – поразился, оглядев себя, Векшин. – Да ведь одевался-то вчера – на ощупь.

– На нем кальсоны га-алубыя, – тянул Ярош, – надеты задом наперёд.

Теперь уже было точно так, как он представлял себе раньше: ночь, солдат за рулём «газика», в темноте кузова сидят мужчины в лётных куртках, а где-то впереди, на другом конце дороги, ждёт их изготовленная к запускуракета. Впрочем, он угадал только эту, единственную мизансцену, оставаясь в неведении относительно всего сюжета: что бы и как ни сыграли потом актёры, всё стало бы неожиданностью. Он понимал только, что надо приготовиться к чему-то необычному (опасному, конечно, почти непременно – к аварии), чтобы не ударить в грязь лицом и потом вернуться в Аул уже другим, бывалым человеком. Это была, конечно, игра, какою хорошо развлекаться в пути, но для него и вся будущая многолетняя работа тоже виделась в какой-то мере игрою, чего он никак не стеснялся, будучи совершенно уверенным, что стать настоящим мастером в каком бы то ни было ремесле возможно лишь имея дело с любимыми игрушками, и что счастливым становится тот, кто умеет соединить ремесло с забавой. Мужские игрушки – для многих в них была вся жизнь; Аратов мечтал обо всех них понемногу – о фотоаппаратах, магнитофонах, мотоциклах, но более – о тех, что могли быть связаны с делом. Посторонние забавы существовали только на втором плане – даже спорт, в котором он преуспел когда-то, и который теперь отошёл в область воспоминаний. Тут, возможно, сказалось отношение к спортсменам Прохорова, определявшееся известной формулой: «Сила есть – ума не надо»; в ответ на рассказы Игоря о гонках тот неизменно говорил: «Чем нюхать асфальт, отъехал бы с утра на электричке на полсотни вёрст да побродил по лесу». Аратов возражал, полагая, что если уж отсчитывать километры, то не десятками, а сотнями, и что пейзажи хороши не в одной только средней полосе.

– Заработаешь отпуск, съездим подальше, – соглашался тогда Прохоров. – К морю.

«Теперь – куда уж дальше, – думал сейчас Аратов, немного устав от езды среди голых холмов. – Мечтал об экзотике – вот она в полной мере. Здесь, небось, и верблюды не ходили. Странно, что наши беспокоятся, как бы ракета не упала на какой-нибудь город – да разве те существуют поблизости? Разве здесь живут люди, разве могли они в старину оседать среди голодной равнины, даже и в наши дни пригодной лишь для стрельбы?»

Чтобы открыть неведомые страны, оказалось недостаточным просто уехать далеко: даже и там, обнаружив ещё какие-то дали, пришлось метаться с одного места на другое, мчась за убегающей линией горизонта; сегодня за этой неверной линией скрывалась стартовая площадка, куда он стремился не только в предвкушении пуска, но ещё и потому, что Аул с убожеством его бараков и безликие коробки штаба и расчётного центра, совсем недавно рисовавшихся воображению Игоря подчёркнуто грозными сооружениями, чем-то вроде линкоров на суше, эти Аул и рабочие корпуса разочаровали его.

Интерьер штаба и подавно не порадовал новизной – Аратов словно не уезжал из Москвы: такие же, только победнее устроенные, помещения, похожая мебель, те же ленты графиков на столах, те же счётные машинки «Рейнметалл» и «Мерседес». Группе Еленского была выделена небольшая комната на втором этаже, но сам он сидел в соседней, с табличкой на двери «Главный конструктор Б.Д. Саверин», в которой было удобнее устраивать совещания, и в которой был под рукой телефон ВЧ. Табличку Аратов перестал замечать на второй день, он вообще быстро привык к обстановке и лишь долго путался в именах офицеров, которые из-за формы казались ему пока на одно лицо. Работа группы заключалась в бесконечных совещаниях, в согласовании программ и в производстве расчётов – вряд ли ради этого стоило лететь за тридевять земель. «Когда же будет дело?» – словно юный Петя Ростов, всё повторял про себя Игорь. Между тем время как будто застыло на здешнем морозе. Аратов жил, жил и жил в Ауле, и даже воспоминания о столичном бытии приходили будто бы не из прошлого, а из книг, но когда у него доставало мужества свериться не с часами, а с календарём, он обнаруживал, что находится на полигоне считанные дни. Аратов еле дожидался вечера, чтобы наконец зачеркнуть крестиком очередное число; крестики, однако, множились неохотно. Он думал, что мается лишь из-за дурных условий жизни – пыли и холода, а не будь их – и зажил бы счастливо, но невольно отгонял от себя (пока ещё отгонял) мысль о том, что, наступи вдруг чистота и тепло, ему не станет лучше, а будет не хватать чего-то ещё, необходимого в его прежнем быте, честно говоря – будет не хватать всего, от нитки с иголкой до невозможности пожаловаться на эту нехватку. Пока его выручало лишь обманчивое предчувствие изменений.

В вечер долгожданного выезда на старт и впрямь что-то изменилось, и время понеслось вскачь. Аратов ещё не управился с делами, а его уже торопили сесть в машину; потом, правда, пришлось ждать других, и выехали – поздно.

Где-то на середине пути машина сбавила ход: дорога впереди раздваивалась.

– Поворот на «четвёрку», к Фомичу, – пояснил Еленский. – Не такая уж тут пустыня.

Аратов уже привык к нумерации всех объектов полигона: место его работы – штаб и расчётный центр – все знали как площадку номер один, «единицу», стартовая позиция, куда они ехали, была третьей площадкой, даже станция железной дороги, расположенная на открытой территории, имела свой номер, и один только жилой посёлок при «единице» во всех документах обозначался не цифрой, а собственным именем: «Аул».

– Тут, наверно, и в самом деле стоял аул, – сказал новичкам в первый вечер, во время «прописки», Векшин.

– Посёлок без женщин, – вздохнул Гапонов.

– Значит, «секс-аул», – вывел Ярош. – Аул, саксаул, сексаул.

Он не ведал тогда, как невесела его шутка. В фанерном городке жили почти одни только мужчины – офицеры, мающиеся без семей в ожидании постройки нового района, и командированные. Аратов связывал свои прежние мечты о разъездах по стране с надеждой на счастливые встречи с женщинами, но в Ауле впору было думать не о том, как завести новые знакомства, а о том, как бы, месяцами не появляясь дома, не растерять старые. После детства, начавшегося в женском обществе, ему, казалась, суждено было провести жизнь – в мужском: раздельное обучение в школе, институт, в который отнюдь не рвались девушки (а те, что всё ж поступали, увлекались более самолётами, чем танцами, тряпками и прочими положенными им пустяками), а теперь ещё и армейская среда – этого с избытком хватало, чтобы отучить строить розовые планы.

В первый день казалось невероятным, что барачный Аул может быть центром полигона; но существовали и вовсе глухие площадки. Теперь машина торопилась к одной из них, куда-то к пределам территории, и дорога казалась безнадёжной; когда Аратов решил, что уже пора бы прибыть на место, шофер сообщил, что осталось ровно полпути.

– Сейчас кончится бетонка, – предупредил Караулов.

– Нечаянная радость, – проворчал Аратов. – К утру-то доберёмся?

Он успел представить себе и ночёвку в холодной машине, и обморожение, и аварию, после которой пришлось бы добираться пешком, и бескрайность окружающего их неживого пространства.

– Теперь-то доберёмся, – заверил Караулов. – Чистая степь ровнее бетона. Ямы ведь рыть было некому. Мы тут охотимся за сайгаками, а они бегают неплохо: на спидометре восемьдесят, а сайгак от тебя уходит… Да вот и объезд.