Пересекая широкий двор Яузской больницы, я принялся сочинять наиболее подходящую фразу для белохалатниц – неумолимых стражей врачебных режимов. Я пришел в неурочный день, неурочные часы, надеяться было не на что, и в том, допустят или не допустят меня к Валентину Матвеевичу, имело решающее значение, насколько ловко будет придумана и сказана эта единственная (желательно, не слишком длинная), фраза. Может, прикинуться скромным и тихим родственником из провинции («проездом, поезд стоит один час»)? Может, изобразить запыхавшегося доброхота, принесшего Валентину Матвеевичу, то есть главному инженеру, одну крайне приятную для него весть «психотерапия! Улучшенное настроение!»).

И вдруг я его увидел. Один сидел он на решетчатой скамье, вытянув ноги в некогда синих, но посеревших, местами даже белесых от стирки, байковых больничных штанах, в нижней рубашке, голову свесив на сложенные на груди руки. Сперва мне показалось, что он дремлет, пригревшись на мягком, нежарком еще апрельском солнце. Приблизившись, я увидел, что глаза Валентина Матвеевича лишь полуприкрыты, что он пребывает в глубокой задумчивости.

– А-а, это ты, – каким-то образом узнав меня и не меняя позы, вяло проговорил он.

– А я еще подумал, что, если кто и придет проведать, так это будешь ты… Ну, что скажешь?..

Говорил он со странной хриплостью, и все же я уловил в голосе неодобрение по поводу моего прихода. После того как инициатива была перехвачена у меня, мне как-то неловко было здороваться и начать обычный, чаще всего пустой разговор больного и навестившего. Чувство неловкости не проходило, и я молча опустился рядом с ним на скамейку. Мы сидели молча, и я искоса рассматривал его. Он очень изменился – осунулся, почернел, на горле его была грязноватая повязка. Мне подумалось, что я очень плохо сделал, что так долго не навещал своего главного инженера.

С пачкой грязного белья, мимо нас прошла шарообразная белохалатница. «Спрошу распорядок, когда можно навещать больных», – пробормотал я и поспешил за женщиной. Мне и в самом деле хотелось уж точно узнать приемные дни и часы. Два часа в неделю я смогу выкроить из своей работы и вечерней учебы. Даже стыдно, что раньше до этого не додумался.

– А к нему, – головой указала на Валентина Матвеевича женщина, – можете хоть каждый день приходить. У него теперь свой режим, – осуждающе добавила она. Это, видно, была словоохотливая женщина и меньше всего сторонница той оскорбительной по существу официальной лаконичности, после которой почему-то всегда чувствуешь себя виноватым. Чем же ей не угодил Валентин Матвеевич?

– Четыре раза уже резали – больше некуда. Плоскоклеточный. Что ж, он глупый человек, чтоб не понять? Вот он и махнул рукой на врачей. А они – на него…

Женщина свернула за угол больничного корпуса и начала спускаться в подвальное помещение с вылинявшей – белым по синему – табличкой: «Бельевая». Продолжить разговор больше не представлялось возможности. Да и говорить было не о чем. Я медленно поплелся обратно к скамейке.

Он сидел на том же месте, все в той же позе, полуприкрыв глаза. Он и не шевельнулся, когда я снова сел рядом с ним. И опять мы молчали. Меня удивляло то, как он ухитрился смотреть, не отворачиваясь, на довольно светившее ярко солнце. О чем он думал? Какие мысли тревожили его? Ветерок шевелил подсохшую и жухлую траву возле его тапочек. Где-то в глубине двора надрывался грузовик: мотор то ревел во всю, то на миг затихал, как бы набираясь сил.

– Слушай-ка, на вот сбегай. Тут без сдачи. А то народ хуже вчерашнего. Не допросишься…

Я хотел что-то спросить, но Валентин Матвеевич это принял как попытку возразить и строго сдвинул брови: «Ну, ну. Давай, смотайся поскорее». Из кармана штанов он выковырнул белую эмалированную воронку, с пристуком возложил ее себе на колено и снова замер в неподвижности. «Ну давай, – иди. За углом тут. Скажешь, что без сдачи, так девушка без очереди выдаст тебе».

…И вот я уже смотрю, как большим ороговевшим ногтем сковыривает он пробку, встряхивает бутылку с этикеткой «Московская» (меня всегда коробило, что словом «Москва», «Столица» торговыми работниками не найдено более достойное применение). Потом он отодвинул повязку на горле, и я увидел зияющее черное отверстие. «Вставляй туда воронку!» – опять с непонятной грубостью проговорил Котенко.

Я попросту растерялся, не сообразил что к чему. И опять он это истолковал как неодобрение. Нашарив пальцами обеих рук это страшное черное отверстие, он сунул туда воронку. «Так!», – улыбнулся он мне своей старой знакомой застенчиво-озорной улыбкой ловкого человека, знающего про свою ловкость. Странно и дико забулькала жидкость в воронке, затем внутри – не в горле, а где-то глубже, чуть ли ни в самой груди.

– А теперь ступай, не мешай мне. Вздремну, пожалуй, – не глядя мне в лицо проговорил мой главный инженер, – вернее, бывший главный инженер…

К трамвайной остановке я шел подавленный и рассеянный. На тротуаре я то и дело натыкался на людей, люди натыкались на меня. Я думал о том, что возможно больше не увижу Котенко: та белохалатница, без обиняков человека, привыкшего видеть смерть каждочасно, мне сказала, что «он протянет еще день другой – не больше», и еще поэтому: «пусть пьет – хоть потешится напоследок…».

* * *

Трамвай от Яузской больницы тянулся медленно в гору – в сторону Таганки. Отвернувшись в окно, я весь ушел в воспоминания о моем бывшем главном инженере. Ему тогда было лет тридцать пять не больше. В управлении считали, что назначение его главным инженером Подмосковного района газопровода – было ошибкой. Я это тогда сразу понял в отделе кадров, по усмешке старшего инспектора, оформлявшего меня:

– Тоже инженер без диплома? С какого курса на войну? С третьего? Вот и хорошо, направляю Вас к Валентину Матвеевичу Котенко. Уже два академика таких будет в районе!

В конторе главного инженера не было. Мне сказали, что он на трассе и что, если я хочу, могу туда отправиться с машиной аварийной бригады. Я, разумеется, не помедлил с согласием. Тем более, что на трассе сейчас был разгар предпусковых работ. Не то что районное начальство там сейчас находилось и добрая половина управления.

На пригорке у речного дюкера расположилась пусковая комиссия. Это был некий «военный совет в Филях». Внизу вдоль берега стояла добрая дюжина трофейных «Адлеров», «Побед» и даже «ЗИС-110». Последние с особыми проездными номерами, привилегией очень высокого руководства, на что обратил мое внимание шофер нашей крытой грузовой машины. Тут были руководители сварочно-монтажных управлений, директоры строительных трестов, подрядчики и субподрядчики, было руководство будущих эксплуатационных управлений. Поскрипывали кожаные регланы, шевиотовые плащи, мелькали шляпы, сверкали молниями щеголеватые американские кожаные куртки: много инженеров недавно вернулось из Америки, где набирались опыта в новом для нас деле – транспорту газа посредством трубопроводов. Я спросил одного-другого, где можно найти Котенко, но от меня рассеянно отмахивались: всем было не до меня и разыскиваемого инженера Котенко. Наконец кто-то мне показал на человека в телогрейке и в высоких резиновых сапогах, запачканных глиной. В сравнение с щеголеватыми инженерами, одет он был более чем скромно: скорей всего, его можно было принять за землекопа или сварщика. Валентин Матвеевич сидел в сторонке от инженерного Хурала1 и сосредоточенно жевал травинку. По тому как он демонстративно отвернулся от шумно толкующих инженеров, по саркастической улыбке, то и дело кривившей его губы, я понял, что тема разговора для него далеко не безразлична. Я представился, и Валентин Матвеевич протянул мне руку.

– Вот, судачат пятый час… Жарой видно мозги разморило. Понавозили американских счетных линеек и ручек, и пишут, и считают… То собирались воздухом испытывать трубу – считали несколько часов. А чего считать? Объем цилиндра помножить на давление. Это им из всей Москвы компрессоры привезти да месяца два качать. Наконец, додули, что не пойдет. А ведь есть еще гремучка? Слышал, небось?.. Да ты садись, чего стоять, в ногах правды нет. Гремучка, газовоздушная смесь – самая страшная штука. Малейшая искра, камушек чиркнет в трубе – и рванет так – не то, что шляп, костей не соберем. А теперь за воду ухватились, речка, мол, рядом, качать долго не надо, чуть-чуть компрессором нажать – давление пикой. Вода рванет трубу – ничего страшного, вода не упруга. Малейшая трещина – давление тут же на нуле. Все это правильно! Но как они потом воду удалят? Вот в чем вопрос! Эх, запорят газопровод!