— Вы ее мало знаете. Она светлый человек, искренний. А то, что она звонила вам, приставала, назначала свидание у метро «Новослободская», так это не она, это ее пятнадцать лет колобродили. Согласитесь, не к каждой ведь восьмикласснице заявится вдруг домой живой артист, не каждый будет ей оказывать внимание.

Он не стал со мной спорить:

— Да-да, конечно, я понимаю, вы безусловно правы…

И попятился, словно пополз от меня, потом повернулся и пошел быстрым шагом. А я осталась озадаченная: себя ли он играл, кого-нибудь другого? Но талант у него был, все его слова меня задели.

Вечером я написала письмо Полине. Извини, мол, если тебе покажется, что лезу не в свое дело, но надо спасать твою дочь. Я выговорила ей всю правду о ее грабительстве, а также о беспечном отношении к Марине, предлагала сесть в поезд и приехать в Москву. «Не в деньгах счастье, — писала я, помня скупость Полины, — конечно, они много значат в нашей жизни. Но если даже сложить миллион в кучу и поджечь — надолго не согреешься». Я уговаривала ее помочь Марине, пока не поздно, и если расходы на поездку тяжелы, то я вышлю ей пару сотен — не в долг, без отдачи. Видимо, слова Фила о словесной сердобольности и бескорыстных поступках сделали свое дело.

Ответ я получила не так быстро, как на первое письмо, но не дольше чем через месяц. Прочитав, я с досады и обиды сразу же порвала его, но запомнила почти дословно. Полина была в ярости: «Если надо будет, то поедем без ваших указаний. Как ездили до сих пор. А спасать будем того, кто тонет или у него температура сорок». Она обращалась ко мне на «вы» и ни разу не сбилась. «Если вы думаете, что лучше нас, то глубоко ошибаетесь. Что мы от вас умного или доброго видали или слышали, когда вы у нас жили? Ничего. В карты никто вас играть не неволил. И никто вам не виноват, что проиграли. Конечно, долги платить никому неохота». Заканчивалось письмо так: «А что касается должка, который вы весь не выплатили, то чем размахивать двумя сотнями, обещать их мне на поездку, лучше честно и благородно закрыть ими должок». В конце письма она приписала уже после своей подписи: «Марине деньги не отдавайте. Я ей посылаю, сколько надо, а эти надо вернуть мне, то есть тому, кому вы на всю жизнь задолжали».

ПЕЙТЕ ЦИТРУСОВЫЕ СОКИ

Я люблю рекламу. Ничего более дурацкого человечество не изобрело. Особенно люблю все эти призывы — ешьте, пейте, покупайте, когда их произносят элегантные, белозубые великаны с остановившимся надменным взглядом. У маминой подруги Тоши выработался рефлекс на этих стерильно-показательных молодых людей. Они еще только возникают на экране телевизора, рта не успевают раскрыть, чтобы сообщить, что мебель, которую предлагает фирма «Пуке», не роскошь, а стиль жизни, как Тоша уже орет:

— На трактор! Это же позор — такой верзила, а чем занимается! На трактор!

Я говорю:

— Тоша, а сама на трактор не хочешь? Ведь тоже не сеешь, не жнешь. Наверное, на тебя в твоей молодости не обращали внимания такие высококачественные мальчики, вот ты теперь и сводишь с ними счеты.

На Тошу мои слова производят впечатление, хотя я никто и ничто в ее глазах — дочь подруги, помеха и балласт в их дружбе. «Хвост в репьях», как она однажды выразилась.

— Кто это в молодости не обращал на меня внимания? — негодует Тоша. — И что ты вообще в этом понимаешь? Пятнадцать лет — самый придурочный возраст: нахамил старшему и уже герой. Не смей никогда мне говорить «в твоей молодости». В моей молодости я любила твоего отца, а он твою мать — вот и вся моя молодость коту под хвост.

Кому она это говорит? Все я про всех знаю. Никого она не любила. Просто она когда-то познакомила моих будущих родителей, и, конечно, не ждала, что они поженятся. Тогда и придумала, что уступила своего возлюбленного подруге, а сама на всю жизнь осталась при них третьей лишней. Ой, как мне смешны их исторические воспоминания о своем прошлом: кто был талантлив, кто бездарен и как они правы, что дело своей жизни всегда ставили выше кухни, мещанского благополучия и этих выродков, именующих себя мужьями.

Мои родители расстались, когда я была во втором классе. Тоша выходила замуж три раза. Когда они на кухне затевают свои разговоры, я включаю в комнате телевизор, смотрю на элегантных мальчиков, пьющих цитрусовые соки, и думаю: не надо на трактор, просто никогда не женитесь, пусть хоть вы будете на этом свете красивыми, необъяснимыми и спокойными. Вы пустые? Ну и пусть, еще неизвестно, чем бы заполнилась ваша пустота. И если кто-то согласен, пусть красивая мебель будет стилем его жизни, а стиральный порошок «Ариель» подарит ему счастливые мгновения. Я не возражаю даже против шикарных лимузинов и загородных вилл. Кому это по карману — пожалуйста. Вот только, мальчики, как бы из этого кармана вытащить еще и благородство? Чтобы не раздувались от важности в своих лимузинах, не врали, не пилили своих ближних в дивных загородных строениях. Единственное, чего я не выношу, — это рекламу цитрусовых соков. («Пейте цитрусовые соки «Антей». Они прекрасны и прибавляют девять лет жизни».) Во-первых, нигде эти соки не продают, я специально искала. Во-вторых, что за наглость — девять лет добавочной жизни! Кто это подсчитал, как это можно проверить? Я даже написала на телевидение, хотя вообще никогда в редакции не пишу. Спросила ехидно: «А стоит ли так удлинять эту бессмысленную жизнь?» И подписалась: «Аделаида Эдуардовна». Адрес указала свой, но никто мне ничего не ответил. А Катя, красивая и всегда печальная мамина подруга, когда я в третий или четвертый раз насела на нее с этими соками, пристыдила меня:

— Больше тебя ничего не волнует? Ты же зациклилась на этих цитрусовых. Пусть пьют, пусть живут лишних девять лет, тебе-то что?

— Какие еще цитрусовые? — Это уже мама. — Ее этот белобрысенький, что пьет из длинного бокала, интересует. Вот он точно всех переживет на девять лет. Не успеешь включить телевизор, а он уже пьет этот сок, как лошадь.

Они смеются, они кажутся себе и друг другу очень остроумными. Молодыми, свободными и современными. Бедняжки. Пьют черный кофе, курят и смеются. А между тем ни одной из них — ни Тоше, ни Кате, ни маме — курить и пить столько черного кофе нельзя. Катя и Тоша певицы, поют в хоре, но у них есть и номера. «Номера» — это романсы, которые они поют в концертах дуэтом. Мама тоже когда-то пела, но у нее был и другой талант — она писала стихи. Если бы не ее раннее замужество, не я, родившаяся у нее в девятнадцать лет, а главное, если бы мой отец был хоть чуть-чуть человеком, у мамы была бы совсем другая судьба. Она бы создавала тексты для песен, а это теперь, когда столько вокальных групп, — золотое дно. Мама была бы богата, знаменита, но что уж теперь об этом говорить. Отец как взялся пить года через два после моего рождения, так и не мог остановиться. Он не сразу от нас ушел. Уходил, возвращался, пока мы с мамой не поменяли замки в дверях и не уехали в отпуск в Ялту. Я впервые попала в южный город, на море, там был такой чудесный базар с черешней и клубникой, такие волшебные пирожные в маленьком кафе на набережной. «Если он от нас навсегда отвяжется, — говорила мама, — мы каждое лето будем приезжать сюда и даже поедем в Болгарию и в Венгрию на озеро Балатон. Мы будем жить, как белые люда, без всего этого стыда и позора».

Когда мама узнала, что он женился, она позвала Тошу, Катю и других подруг, и они отпраздновали это событие. Катя сказала: «Мне жалко эту женщину, какая бы она там ни была». Они весь вечер проговорили об «этой женщине», жалели ее и радовались, что мама наконец-то окончательно и бесповоротно освободилась. А я плакала. Сидела в другой комнате, смотрела телевизор и ничего не видела от слез. Я не хотела, чтобы он жил с нами, пусть бы жил где-нибудь один, но не женился, был бы по-прежнему наш. Мы с ним тогда встречались тайком, он ждал меня возле школы, давал деньги и говорил: «Трать по делу и не попадись». Я всегда попадалась. Мама находила в моих карманах то обертку от шоколада, то совсем не нужный мне компас, а однажды я купила флакончик духов, прятала его, прятала, а потом разозлилась и вылила весь на себя. Мама сказала: