— Но ведь есть еще и школьный фонд, — сказала Рита, — вы забыли. Директор обещала добавить, ну и каждому еще придется рублей по двести доложить.

При слове «директор» Катерина нахмурилась, а я с удивлением посмотрела на Ритку: откуда у нее такие сведения?

— Предлагаю всем помолчать, — сказала Катерина, «всем» — это мне и Ритке. — Мы говорим не про Валдай, а про Гуркина. Сейчас вы обе пойдете к директору, и вот ты, — она показала на меня, — все толково расскажешь. Скажешь, что это твоя идея, есть деньги, нужны репетиторы и так далее.

Мы с Ритой пожали плечами и отправились в директорский кабинет.

Директор очень любезно встретила нас, усадила на диван, не спросила, почему мы не на уроке, а очень мягко и задушевно сказала:

— Ну, слушаю вас, мои дорогие.

И от того, что я не стояла перед ней навытяжку, весь мой рассказ прозвучал складно и убедительно, я даже под конец ввернула про «жует».

— Короче говоря, Софья Артуровна, плачевное положение Гуркина нас очень «жует».

Она и глазом не моргнула, поднялась из-за своего стола и подошла к нам.

— У откровенности есть право на такую же откровенность. И вот что я вам скажу: если что-то больше всего меня печалит в нашем сегодняшнем школьном существовании, то именно вот это стороннее, за плату, неизвестно откуда взявшееся репетиторство.

— Оно взялось известно откуда, — сказала я, — из дореволюционного прошлого.

Директор внимательно на меня поглядела.

— Оно взялось, — ей не понравились мои слова, — из тех современных семей, в которых безгранично уверовали в силу денег. За знания сердобольные и чадолюбивые родители нашли кому платить, только вот за воспитание собственных детей заплатить некому.

— Но мы же не родители, — сказала я. — Мы школьники. И мы хотим помочь своему товарищу. За свои деньги. Тут есть все-таки разница.

— Нет тут никакой разницы, — ответила директор, — вы тоже схватились за самое легкое.

— А больше не за что. Вы не знаете Гуркина. Он и от репетиторов спокойно сможет сбежать.

— Я знаю Гуркина, — сказала директор, — но я не знаю, можно ли оплачивать классу репетиторов. Нет никакой инструкции по такому случаю. Соберите-ка собрание, обсудите и решайте всем классом.

Она нам все-таки не очень доверяла. Когда мы уходили, сказала вдогонку:

— Только на этом собрании не должно быть самого Гуркина.

Ночью на меня свалилось дерево с тяжелыми ветвями розовой черешни. Я опять знала, что это сон, что где-то рядом Катерина, Гуркин и Степанчикова, и надо их дозваться, потому что хоть и во сне, но задавить насмерть это дерево меня вполне может. Потом, когда мне полегчало и я очнулась, был уже день, и мама спросила, почему я звала Катерину, Гуркина, Риту, а не ее? Я понимала, о чем она спрашивает, но ответить не могла, опять на меня стало валиться дерево, и я потеряла сознание.

Болела я долго. Температура поднималась за сорок. Однажды, когда я очнулась, то увидела медсестру из школьного медпункта, она плакала и обвиняла себя, что просмотрела начало болезни, кто бы вообще мог подумать, что в таком возрасте — и дифтерит, да еще возвратная форма.

Телефон мама закрывала в шкафу на ключ, когда уходила на работу. Папе выдавался ключ со строгим наказом — не давать его мне. Когда же она оставалась со мной, то вообще не открывала шкаф, даже когда телефон звонил.

— Ты должна сейчас думать, что у тебя нет никакой школы, никаких забот, — говорила мама, — все потом уладится, все нагонишь, а теперь думай о чем-нибудь хорошем.

Я улыбалась, потому что самым хорошим воспоминанием совсем недавно было розовое дерево, которое меня чуть не задавило насмерть.

— Улыбайся, — говорила мама, — улыбайся, моя тыквочка с хвостиком.

Как-то вечером мама сказала:

— Недели две назад приходил Гуркин. Я ему говорю: «Передай на словах или напиши записку, к ней нельзя, инфекционная болезнь».

— А он что?

— Ничего, потоптался и ушел.

Целый месяц меня не было в школе. Только в конце февраля я вошла в свой класс. Кто-то радостно пискнул: «Смотрите!», но писк этот сразу оборвался, его заглушила тишина. Гуркина в классе не было, Рита Степанчикова что-то искала в портфеле. Я прошла к своему месту, бросила портфель на парту и положила руку на плечо своей подруге Рите:

— Где Гуркин, Степанчикова?

Рита дернула плечом, хотела стряхнуть мою руку.

— Почему я должна знать, где он?

— А кто знает?

Тут в класс вошла Катерина. Я не слышала звонка и сразу получила замечание:

— Иванникова, убери руку. Что ты вцепилась в Степанчикову?

— Я не вцепилась, Екатерина Савельевна, у меня вопрос. Где Гуркин?

— Гуркин ушел из школы, — сказала Катерина, — ушел сам, никто его не принуждал. — И без всякой паузы: — Я прошу класс проявить сознательность и заботу к Иванниковой, на переменах не устраивать сквозняков, помочь ей наверстать упущенное в учебной программе. — И опять без паузы: — Храмов, к доске.

После звонка я пошла следом за ней. У двери учительской Катерина обернулась и сказала:

— Не рви мне сердце.

— Я все знаю, — сказала я, — было классное собрание. И кто-то на него явился из начальства и объяснил, что класс должен сам помочь Гуркину.

— Никто не являлся, — перебила Катерина, — твоя подруга Степанчикова лучше всех объяснила. Класс пошел у нее на поводу.

Что-то не то говорила Катерина, не могла Степанчикова сбить с панталыку весь класс.

— Класс не корова и не лошадь, как это он пошел у нее на поводу?

— Очень просто, — сказала Катерина, — Степанчикова объяснила: можно деньги выбросить на ветер, то есть на Гуркина, или поехать всем классом на Валдай.

— И они проголосовали за Валдай? Подняли руки, и ни одна из них не дрогнула?

— Никто ничего не поднимал, — сказала Катерина, — голосовали тайно. Раздали бумажки. Каждый должен был поставить знак — плюс или минус. Был только один плюс.

Я глянула в лицо Катерине и впервые поняла, что такое каменное лицо.

— Вот и все, — сказала Катерина, — и больше не рви мне сердце.

«Это мне нельзя рвать сердце, — могла бы сказать я, — это мне после болезни грозит осложнение», но сказала другое:

— Я тоже уйду от вас.

— От меня? — спросила Катерина.

— От всех. Чей же это был тот единственный плюс?

Зазвенел звонок, и Катерина не ответила, вошла в учительскую. А я пошла к двери своего класса. Учитель истории, чей урок сейчас должен был быть, никогда не торопился в класс вместе со звонком. У меня было несколько минут, и я подошла к учительскому столу.

— Степанчикова, — сказала я, — выйди к доске!

Ритка послала мне испуганный взгляд, но не двинулась с места.

— Зайцева, — продолжала я, — ты тоже выйди.

И Зайцева не шевельнулась.

— Человек не всегда звучит гордо, — сказала я, — иногда он звучит с большим вопросительным знаком. Но я не о вас, я о Гуркине. Я знаю, кто тот единственный, кто проголосовал за него. Я знаю даже больше: вы бы все сейчас за него проголосовали. Потому что вы все равно никогда не поедете на Валдай. Там ведь из-за каждого куста будет глядеть на вас Гуркин. И вообще к тому времени, когда настанет лето, вас эта история до того изжует, что каждому можно будет опасаться осложнения на сердце. А Гуркин всю жизнь будет хохотать над вашими минусами. А Зайцева получит аттестат, выйдет замуж и всю жизнь будет вспоминать свой плюс как золотую медаль…

— Уж, замуж, невтерпеж! — крикнул кто-то с задней парты, кажется, Храмов.

И надо же, чтобы на этой реплике в класс вошел историк.

— Кто тут собрался замуж? — спросил он и с удивлением поглядел на меня у стола. — Иванникова, вы уже здоровы?

— Да.

— Тогда, раз вы уже вышли к доске, может, будете отвечать урок?

— Буду.

Я поглядела вперед и увидела благодарные глаза Зайцевой. Наверное, она, как всегда, не знала урока, и я ее выручила.