Мы расстались вполне дружелюбно и договорились о следующей встрече, на которую Аида должна была принести статью на проверку.

Яна открыла дверь квартиры, тихо зашла в прихожую и прислушалась. Тишина, кажется, дома никого нет. Она собиралась прошмыгнуть в их с матерью комнату, но в дверях кухни появилась Марьям. Она пусто посмотрела на Яну, и это было в первый раз, когда она так отреагировала на ее возвращение. Янка насторожилась, пусть ее уже давно не интересовали семейные дела, ее любовь к родным атрофировалась так же, как и интерес к их жизни, но беспокойство матери о ней было ей важно. Это была единственная веревочка, которая привязывала Янку к этой реальности и не давала ей упорхнуть, улететь, раствориться, растаять во мраке. И вот мать стоит, словно снежная баба, на лице ноль эмоций, и она смотрит на Янку как на кошку, которая пришла, но с тем же успехом могла и не приходить, невелика потеря.

– Мам, ты в порядке? – Янка даже не успела сообразить, что первая начала диалог с матерью. Марьям посмотрела на Янку равнодушно и спросила:

– Есть хочешь?

Они зашли на кухню, мать поставила перед дочерью тарелку с пловом и села напротив.

– Мам, что случилось? Богданчику хуже стало? Или на работе что? – Яна сама себя не узнавала.

– Устала я очень, Яна, все думаю, зачем я живу, зачем я жила, и что будет дальше. Сорок тысяч надо найти Богдану на операцию, Тимур сам не свой ходит, он же в лепешку разобьется, чтобы деньги найти, а врачи пятьдесят процентов дают на успех операции. А потом тащить эти долги и кредиты сколько лет придется? Мне надо решение принять, выбор сделать, а я не могу, страшно. Откажусь от операции, а вдруг она помогла бы Богданчику? И ты вот, сердце о тебе болит, куда ты идешь, как ты живешь, я не знаю, но о тебе даже больше чем о Богдане беспокоюсь, – Марьям заплакала.

Янка положила вилку:

– Мам, ты обо мне не думай, ты обо мне вообще забудь, я уйду от вас. За все, что происходит, бабке надо спасибо сказать, да и тебе тоже. Ты прости, но не может человек всегда жертвой быть, иногда и подраться надо.

Янка вышла из кухни, даже не взглянув на мать. Все, пора, надо уходить навсегда: «А бабка, черт бы с ней, оптимисткой была, до седьмого колена прокляла. Какое тут седьмое, на первом все кончится». Она зашла в комнату Богданчика и Тимура, погладила подушку на кровати Богдана, Тимуру положила на стол брелок с ключами от дома. Брелок ей привезла из Лондона мать Алинки, когда-то лучшей подружки, и Тиме очень он нравился. Это был кельтский крест, довольно крупный, тяжелый и Янка подумала про то, что «каждому свой крест нести».

В свою комнату и заходить не стала, подхватила рюкзак и вышла.

Марьям услышала, как хлопнула дверь, загудел лифт, утерла слезы и набрала номер, который в визитке был подчеркнут синими чернилами.

Я смотрел на женщину напротив меня. Странное чувство. Она словно не живая, а ведь живая.

– Вы знаете, у меня последние пять лет просто черные. И главное, с детьми какой-то кошмар происходит, а я словно во сне живу, как будто у меня тело ватой набито и сверху еще ватой обернуто. Как-то все мне вяло, трудно, скучно, сонно. Я все время жаловаться хочу и плакать. А на то, чтобы действовать, сил нет. Сын младший больной совсем, нужны деньги на операцию, много денег, дочь – наркоманка, связалась с дурной компанией, вот, совсем из дома ушла. Старший мой, с ним-то все в порядке, но ему приходится все решать, обо всем думать. А я что-то совсем разваливаюсь. Думаю, может, я больна? Сорок шесть лет опять же, не шутка, может, климакс. Сил нет у меня, не могу ни за что отвечать. Но самое что плохое – дочь мне покоя не дает, как будто в ней все дело, понимаете? Я к вам пришла про нее спросить. Как мне ее вернуть, что мне сделать? Мне сны снятся про нее, все страшные…

Я смотрел на Марьям, слушал ее внимательно и так же внимательно разглядывал нечто похожее на серую паутину, которая окутала ее по рукам и ногам. Плотно и вязко. Я видел, что любой жест, даже самый незначительный, давался Марьям с трудом, ей приходилось преодолевать сопротивление паутины, и она тратила на это много сил. Понятно, куда ее энергия уходит. Еще удивительно, как она продержалась столько лет. Паутина-то явно не первый год на ней висит. Судя по тому, как плотно были закутаны ноги, процесс шел годами. Сколько она сказала? Пять лет? Да, точно не меньше. И примерно столько же ей осталось, если не остановить процесс. Интересно, как он начался, что это было? Кто ее так? Впрочем, судя по ее рассказу, это не ее одной касается, а всей семьи. Значит, по логике, родовое проклятье. Поэтому детей надо смотреть, тетку эту вытащить можно, вопрос только зачем, если с детьми проблемы большие, ей какой смысл жить…

Мои мысли уже скакали резво в разные стороны, я стремительно погружался в голос Марьям, в ее запах, в ее воспоминания… Дети… Так. Младший, да, дело плохо, но шанс есть, и деньги… С деньгами вопрос тоже больной… Старший сын – самый чистый и защищенный, однако ему придется хуже всех, именно потому, что самый защищенный. Он меньше всех подготовлен, и значит, открыт, доступен, и значит, может сломаться… Ему надо дополнительную защиту ставить… Дочь – ой, так она ж ведьма, чистопородная. Не, я в этой лиге не играю, это без меня. У нее свой путь, сама выбрала, нет – однозначно. Она без меня разберется…

– Слушайте, Марьям, вы дочь свою оставьте, все, поздно, там ничего не исправить, вы ее уже и не увидите никогда, младший сын, как и врачи, скажу – пятьдесят на пятьдесят. Много от него самого зависит, куда дольше глядит, в какую сторону его потянет. Деньги вы найдете, только придут они к вам очень непросто. И самое сложное время у вашего старшего сына. У него большие проблемы. Ему защиту ставить надо.

Марьям фыркнула:

– Какие у Тимы могут быть проблемы, от чего защищать, только от семьи нашей, от наших проблем. Так он нас не бросит. Что-то не знаю, не верится мне. А мне что делать, скажете?

– Вам сейчас и делать-то ничего не надо, сейчас у вас время такое, что вы не сможете ничего, у вас ни сил, ни возможностей. Вам надо о сыне своем позаботиться, о старшем. Защиту будем ставить?

У Марьям на лице отразилась вся гамма чувств, которые она испытала по отношению ко мне за последние три минуты: интерес, страх, недоверие, раздражение и, в конце концов, злость и разочарование.

– Послушайте, я пришла к вам с такой надеждой на помощь, а вы мне ни слова о том, что мне делать, и только про Тиму моего говорите. А он у меня самый нормальный и правильный из всех. Получается, мне, хоть гори все синим пламенем, надо сидеть сложа руки и не дергаться. Дочь пусть совсем пропадает. Младший пусть потихоньку умирает. Так получается?

– Марьям, уж простите за резкость, но дергаться раньше надо было, а сейчас время сидеть тихо и ждать. Вам такое время пришло. Вы упустили свой момент. В жизни каждого человека есть такое время, когда он – хозяин своей судьбы, это может миг такой, когда важно понимать, что от твоего «да» или «нет» зависит и твое будущее, и будущее детей твоих. Если человек неправильный ответ выберет, то станет игрушкой в руках судьбы, и сам уже даже пальцем не пошевелит, все за него будут делать. А он будет ватой закутанный сидеть и беспомощно наблюдать, как все рушится, понимаете? Так вот это все про вас. Вы дали неправильный ответ. И теперь, сидите, Марьям, и смотрите, вы теперь зритель. Еще раз спрашиваю, старшему сыну защиту будем ставить?

Марьям вспыхнула, вскочила и вышла, хлопнув дверью.

Тимур сидел в машине и ждал. Он ждал уже три часа, хотя Амир сказал, что выйдет через десять минут, и они поедут за город, в казино. Впрочем, такое случается не в первый раз. А значит, завис этот придурок здесь надолго. Тимур и не знал, что в нем живет столько ярости и ненависти. Всегда спокойный и уверенный в себе, всегда знающий, чего хочет от этой жизни, он сильно изменился в последнее время. После того как мать сказала ему о стоимости операции, они ни разу не говорили больше об этом. И Тимур решил, что мать хочет, чтобы он сам все продумал, решил и сделал. И вроде бы понятно, он главный в доме, он мужчина, но что-то сопротивлялось внутри. Все чаще он говорил себе: «Ты не обязан это решать, решение об операции – быть ей или не быть, должна принимать мать, ты не можешь, не имеешь права. Богдан – брат тебе, не сын». Но потом Тимур вспоминал мать, ее неуверенное выражение лица, ее вопросы по любому поводу. Ведь она без Тимура ничего сама решить не может, а уж тут она вообще растерялась, в кому впала, по-другому и не скажешь. И всем своим видом, всем своим поведением она словно говорит Тимуру: «Я знаю, ты все решишь». А Тимур очень хотел бы жить своей жизнью.