Кожа на высохшем лице Муллы была разодрана многочисленными шрамами, грубовато заштопанными. Но особенно выделялось три шрама: один кривой ужасной линией рассекал лоб, другой – проходил через нос и убегал далеко за скулу, третий, самый страшный, – жирной багровой полосой начинался у левого виска, проходил через всю щеку и раздваивался на подбородке. Лицо Муллы оставляло неприятное впечатление, казалось, что неумелый «лепила» выбрал его лицо в качестве полигона для своих хирургических упражнений.

Мулла был неимоверно худ, словно десятилетия просидел на воде и хлебе. Вот только руки его не изменились. Как и прежде, фаланги пальцев оставались длинными и гибкими. Ни тяжесть прожитых лет, ни лагерное житье-бытье не вытравило из его сатанинских глаз озорного огонька, который когда-то сводил с ума женщин. Да и сам Мулла не одряхлел с возрастом, лишь стал похож на корявое высохшее дерево, которое никак не желало ломаться и готово было поскрипывать на сильном ветру еще не один десяток лет.

Тимофей Егорович невольно поднялся со стула:

– Заки?

Мулла неодобрительно оглядел Беспалого и после некоторого раздумья слабо пожал протянутую руку.

– Значит, ты теперь мухобой?

Беспалый сдержанно улыбнулся:

– Что-то вроде того.

– Зачем из барака выдернул? Неужели соскучился? А может, помирать срок пришел, и ты надумал проститься? Хе-хе-хе! Поживешь еще! У тебя даже румянец на щеках играет. Располнел ты, Тимоха… Тебе бы к нам на лагерную диету, ты бы тогда мигом скинул лишних полтора пуда. Медицина что говорит? Лишний вес вредит здоровью!

– Я тебя часто вспоминаю, Заки, – вздохнув, ответил Беспалый. – Как это ни странно, но чем ближе последний час, тем воспоминания юности становятся острее.

– Ого! Ты меня удивляешь, Тимоша. Вот уж не думал, что начальник колонии, хоть и бывший, может быть философом! Впрочем, все в руках Аллаха…

Мулла никогда не забывал о том, что он мусульманин, и часто поминал Аллаха. Увидев свободный стул напротив Тимофея Егоровича, он сел и выжидательно перевел взгляд на Александра. Теперь он видел, как сын похож на отца. Пройдет десяток лет, и барин станет точной копией своего отца, Беспалого-старшего.

– Заки, если желаешь, можно будет устроить тебе досрочное освобождение. Засухаришься… А желающие найдутся, уверен! Если что, поможем. Больших грехов за тобой не числится. И администрация не станет возражать.

Беспалый кивком указал на сына, который с интересом наблюдал за разговором бывших корешей. Оба старика чем-то напоминали богобоязненных странников, исходивших немало дорог, но под конец жизни вернувшихся в храм. Вот только место паломничества – тюрьма!

– И ты предлагаешь сухариться человеку, который почти полвека просидел за решеткой?! – возмутился старый зэк. – Да если я отсюда уйду, в лагере вообще правда умрет! А потом, здесь меня все знают, уважают. Я – Мулла, и этим многое сказано. А кем я буду на воле? Вокзальным побирушкой? Так, что ли? Молчишь?

– Мне нечего сказать.

– Ты лучше ответь мне, что стало с Шельмой? Я кое-что, конечно, слышал, но хотелось бы узнать от тебя.

Тимофей Егорович посмотрел на сына, потом перевел взгляд в угол, куда когда-то брызнули мозги казненного вора, и отвечал с откровенностью, на которую только был способен:

– В общем, так получилось… Я проводил его в последний путь… От меня мало что зависело.

Мулла понял все. Он крепко сжал губы, и кожа на его скуластом лице натянулась. Казалось, еще секунда и творение неизвестного хирурга разойдется по кривым швам.

– Аллах рассудил правильно, этим… последним, – подобрал он наконец нужное слово, – должен был быть именно ты.

– Саша, у тебя водочки не найдется? Все-таки не так часто я со своими друзьями вижусь… Кто знает, когда доведется в следующий раз.

– А ты переходи в наш барак, тогда мы еще успеем глаза друг дружке намозолить. А я тебе угол выделю и пидораса персонального, который тебя обслуживать будет. Не позабыл, как это делается? – со смешком спросил Мулла.

Тимофей Егорович криво усмехнулся, сверкнув золотой фиксой в правом углу рта. Беспалый в молодые годы всегда одевался франтово: на ногах яловые сапоги, которые непременно съеживались в гармошку. Когда он шел, скрип сапог доводил до экстаза всех девок в округе. Костюмы он заказывал у лучших портных. Рубашка на нем обычно была ослепительно белая. Еще Тишка любил запонки из чистого золота, а вот галстуков не признавал: ворот у него всегда был расстегнут, и из него выглядывала тельняшка, с которой он расставался только в бане. Золотая фикса была изобретением самих воров: традиция подпиливать здоровый зуб и ставить на него золотую коронку уходила в дальние времена, когда каждый уважающий себя уркач имел привычку вставлять в пасть желтый благородный металл.

Сейчас на Тимофее Егоровиче не было ни яловых сапог, ни кепки-восьмиклинки, и вместо дорогих австрийских часов, которыми он когда-то любил щеголять перед приятелями-ворами, он теперь носил самые что ни на есть обыкновенные – «Победу» с исцарапанным стеклом и засаленным ремешком. Однако золотая фикса на клыке Беспалого-старшего блестела так же ярко, как и в молодые годы, и недвусмысленно напоминала о его воровском прошлом.

– Разве такое забывается! Только инструмент у меня притупился, – отшутился Тимофей Егорович.

Беспалый-младший достал из шкафа бутылку французского коньяка, расставил на столе рюмки и разлил в них коричневую жидкость. Коньяк был отменный, комната мгновенно наполнилась ароматом.

– Вот что я тебе скажу, гражданин начальник, – поморщился Мулла, – убери это пойло, им только свиней травить. У тебя спиртяшки не найдется? Мой желудок к нему больше привычен.

Александр Беспалый улыбнулся. Ему импонировал этот старый зэк, чей язык был остер, как турецкий ятаган. И вообще, зэков такого калибра, как Мулла, по всей России можно было отыскать теперь не более десятка.

Он был реликтом, мамонтом давно ушедшей эпохи, сумевшим пробиться через толщу времени, донести угасающие воровские традиции до нового поколения урок. И если его сейчас выставить за ворота зоны, то уже на следующее утро бездыханное тело Муллы найдут у стен тюрьмы. Такие, как он, не могут жить без размеренного порядка, переклички, воя сирен, колючей проволоки и даже лая собак.

– Есть у меня спирт! – С этими словами Александр достал из шкафа литровую бутыль. – Это только для самых важных гостей.

– А знаешь, гражданин начальник, мне надо бы отказаться от твоего угощения: не по воровским это понятиям – брать чарку из рук скворца. Но, думаю, братва не осудит меня за это, ведь сегодня особенный день!

– А ты и не бери! – серьезно ответил Беспалый-младший. – Я тебе на стол поставлю.

Осторожно поставив стакан перед Муллой, он ободряюще улыбнулся. Заки Зайдулла внимательно наблюдал за тем, как тоненькая струйка спирта наполняет стакан.

Беспалый-младший знал об этой странной привычке Заки Зайдуллы пить неразбавленный спирт. Причем выпивал он его не залпом, как делают большинство людей, а небольшими глотками, ополаскивая при этом огненной жидкостью рот, – именно так поступают дегустаторы, определяя вкусовые качества напитка. Мулла сделал небольшой глоток и от удовольствия сладко сощурился, напоминая разнеженного кота, почувствовавшего тепло весеннего солнца после затяжной снежной зимы. А потом так же неторопливо стал тянуть спирт – глоток за глотком, ни разу не поморщившись.

– Заки, чтобы так пить, нужно иметь луженый желудок! – заметил Тимофей Егорович.

– Посидел бы с мое, похлебал бы баланду, и у тебя такой же был бы! – едко отозвался Мулла.

Не отрывая стакана от губ, Заки Зайдулла внимательно разглядывал своего давнего другана. Ему показалось, что Тимоха мало изменился, даже полковничьи погоны на старом кителе не могли затмить сияния его воровской золотой фиксы. Он по-прежнему оставался вором! Это ощущение складывалось не только из его поведения, но еще из-за многих приобретенных им привычек. Так, например, Беспалый-старший не терпел собачьего лая и как бывший зэк никогда не держал в своем огромном доме псов. Другое дело служба, где конвойные овчарки полагались по штату и им выдавалось довольствие, не уступающее офицерскому. Но, даже будучи кумом, он предпочитал двойные двери, чтобы отгородиться от харкающего злобного лая.