– Эй, Свиридов, Свиря! Ты же фронтовик, или как? Толканите его там, а то не слышит, кажись… Эй, Санька! Мырнуть слабо?
Нельзя, нельзя такие слова говорить Свиридову! На «слабо» Свиря еще в детстве попытался в полнолуние с верхушки молодого тополя на луну перебраться, да хряпнулся оземь и чуть не угробился насмерть. Хорошо знающие Свирю допускали, что он и на мину свою злополучную тоже на «слабо» наступил. В любом случае, прием Фролова сработал, хитрость удалась.
– Кому «слабо»? Это мне «слабо», что ли? – выскочил Санька из толпы, как вылетает на «бис» танцор на сцену, – фрицам твоим сраным не «слабо», а мне, Александру Николаичу Свиридову – «слабо»? – и Свиря попер на Фролова, наливаясь черной кровью ярости.
– Эй-эй, побереги-ка ты воздуха для дела, родной мой, – слегка струхнул Фролов. Я не сказал, что тебе «слабо», а я спросил только: «слабо» тебе или не «слабо»?
– Это тебе «слабо», Мойдодыр ты драный, – развеселился вдруг и захохотал Сашка, – а я по дну пройду и на той стороне вылезу! На спор давай! Пошел прорубь руби на той стороне!
– На тую сторону по дну пройтить – это кажный дурак сможет, – пожал плечами Фролов, а вот трактор за трос зацепить – это, пожалуй, кроме тебя никто не исделает. Так я думаю.
– Ну, стало быть, не такой ты и дурак, раз так думаешь. Ясный хрен, только я и могу!
– Ну а в таком разе скидай портки скорей!
– Глядите-ка, краснодевицей какой запел наш дед кривобокий. Ишь ты – портки ему скидай! Девку сабе нашёл! Щас, скинул, лови! Не с оттудова ты начинаешь, Фрол.
– А с чего же тогда начинать следует, касатик ты наш ненаглядный?
– А с «Московской». Вот так! Самодела не предлагать! Не приемлю!
Делать нечего. Послали кого-то из студентов в сельпо. Гонец умчался, а народ грелся покуда гармошечкой, приплясывал, слышались смачные шутки и смех: ведь вдов было еще очень много в то время, и все они тоже собрались на берегу вслед за мужиками. Свиридов ходил петухом и каждой второй подмигивал: «Вылезу со дна речного – греться подвалю…».
– Оглобля тя согреить, – слышались из толпы мужские голоса, но не очень громкие: послевоенный Сашка мог и растерзать, не подумавши о последствиях. Вот так он изменился – этот ласковый, хотя и азартный в детстве Сашок Свиридов под действием вражеского осколка. А ведь думали про него одно время, что он к немцам переметнулся. Семью-то Сашкину в конце двадцатых в кулаки записали – за две коровы да лошадь. Уже и в списки внесли. Но все отдал коммуне мудрый дед Свиридов Яков Пантелеевич, гусей тоже, и в сарай пустой перебрался с семьей, а дом свой революционному пролетариату под коммунистические нужды предложил гостеприимно. В результате этого правильного политического порыва удалось деду кое-как из списка кулаков вычеркнуться и, отсидевшись годок-другой в сарае, потихоньку обратно в дом переселиться, когда коммунисты новые хоромы себе отстроили по линии партии. И жили Свиридовы дальше, бедные как церковные мыши, но пугающая тень богатеев так и осталась лежать на их имени. Поэтому, когда Сашка пропал без вести в начале войны, то все порешили, что он это к фашистам подался в порядке мести советской власти за отобранных у него гусей, с которыми он рос, у которых учился ходить и разговаривать, которых пас потом на лугу и любил пуще братьев своих. Но после оказалось – нет, остался Сашка настоящим патриотом: был в немецком плену под Бобруйском, сбежал, попал к своим в штрафбат, смыл позор плена кровью и потом госпитальных страданий от упомянутого минного осколка в голове, и вернулся, наконец, к мирной жизни с тремя медалями «за отвагу» на груди, под звон которых он задолбал всю округу, орудуя теперь уже на бабьем фронте.
Водка прибыла. Сашка распорядился: «И до, и после!». Деваться некуда, налили ему и «до». Но Сашка не подвел (из чего можно сделать научный вывод, что в отдельно взятых случаях контузия гиперактивных мозговых центров приводит в том числе и к положительным эффектам). Свиря нырял раз десять подряд с кувалдой в руках, выныривал, шутил, что после немцев вода в реке очень теплая и соленая. В результате многочисленных своих погружений он сделал все как надо: выбил крепежный палец и отстегнул волокушу от заднего замка, а затем протянул канат сквозь прицепную серьгу спереди. Подготовка была завершена. Можно было начинать тащить на берег неудачливого железного коня, потонувшего раньше, чем он успел прийти на смену крестьянской лошадке.
Подъем трактора начали в четвертом часу дня, перед лицом сумерек. Теперь это уже стало делом рутинным для всех. Коню все еще было нелегко, но он приладился к нагрузке и приноровился к длине шагов: переступал мелко, наклонялся низко, так что возвращение трактора к людям продвигалось хотя и с натужным скрипом всей «немецкой лебедки», однако же ровней и быстрей, чем раньше – за счет наработанного уже опыта. Изменилось и еще кое-что: у Плутона появился стимул к работе. Дело в том, что дядю Володю-лысого сменил Володя-маленький, которого еще звали Вова-свистун за то, что он умел оглушительно свистеть всеми возможными способами: в один палец, в два, в четыре, кольцом из пальцев и вообще без пальцев. Этим он был знаменит на всю округу и вечно был окружен малышами, которые просились к нему в ученики. Случилось так, что Вова-свистун рос с жеребенком-Плутоном на одном пригорке, бегал с ним наперегонки, мерялся силой и толкался. Затем Плутон вымахал в большого зверя, а Вова остался маленьким, но дружба их сохранилась. Тем более, что у Вовы имелся ключик от большого, любящего сердца коня, и ключик этот назывался «сахар». Можно себе представить, каким большим другом нужно было быть в голодное послевоенное время человеку, чтобы угощать драгоценным сахаром зверя. А Вова-свистун угощал Плутона из горячей ладони частенько, поглаживая другой горячей ладошкой могучего коня по блаженно хрупающим челюстям. Как можно было при таком отношении к себе не любить Вову-свистуна всем сердцем? Вот Плутон его и обожал. А поскольку морали у животных нет, то был коню совершенно по барабану тот факт, что сахар этот, по сути дела, ворованный. Тетка у Свистуна работала экспедитором и развозила продукты по точкам сельхозкооперации, в связи с чем у ее племянника и водились голубоватые сладкие камни, которые нужно было колоть молотком и сосать или просто лизать, если слиток не помещался в рот целиком (имеется в виду – Свистуну не помещался; коню-то любой кусок поместился бы в пасть с тройным запасом, над чем Вова иногда потешался, подтрунивая над хрумкающим сахар конем). Вот и теперь, после того, как дядя Володя-лысый стал помогать отогревать ныряльщиков самогонкой, отчего и сам вдруг ослаб ногами и очутился в конце концов в санях, рядом с «утопленниками», и зная, что Плутон чужих не терпит, к нему приставили студента-первокурсника Вову-свистуна, у которого как раз, случайным образом, оказался в кармане кусок сахара. Вова коню сахар показал и даже лизнуть дал, но отдать насовсем пообещал лишь после работы, и вот теперь, с немеркнущим образом сахара в голове, конь трудился на Володю-маленького не за кнут, а за пряник: за стимул, сравнимый по силе разве что со званием Героя Советского Союза для фронтового солдата из похоронной команды.
Поскольку работа вошла в ритм, и инженеру Шнайдеру делать было нечего, то он пошел и устало сел на сани к «утопленникам», вытянул натруженную ногу с самодельным протезом и сгорбился. Вебер с Максом пытались с ним разговаривать, но Шнайдер им не отвечал. Он отключился, не слышал их, и глаза его смотрели в никуда. Что видели они? Мирное прошлое? Военную жизнь? Несуществующее будущее? Или просто ничего не видели? Не было рядом скульптора, чтобы понять, как должен выглядеть памятник трагедии человеческой жизни. Явись к нам великий Микеланджело сегодня, он бы сразу заметил: лепить этот горестный образ можно, пожалуй, почти с любого глубоко задумавшегося современного пожилого человека…
Трактор выползал из пучины медленно, но верно, и так же медленно и верно становилось ясно, что до наступления темноты не успеть. И тем не менее зрители все еще оставались на берегу: уж очень интригующим обещал стать тот миг, когда трактор покажется из пучины. Народ жаждал чуда. Народ всегда жаждет чуда. И как говорят то ли китайцы, то ли японцы: если достаточно упорно ждать чуда, то оно обязательно случится. Именно так и произошло: при очередном поступательном ходе Плутона, который уже не столько шел, сколько падал вперед от изнеможения, поверхность черной воды над расчищенной полыньей вдруг шевельнулась, и на ней обозначилась в гаснущем свете дня неестественная водяная опухоль, которая при следующем ходе «немецкой лебедки» превратилась в крышу трактора. Потрясенные зрители не сразу поняли, что это такое, ибо все-таки в глубине души далеко не каждый верил, что там, под водой, действительно скрывается настоящий, железный трактор. Ведь с самых первобытных времен не было такого опыта у местных крестьян. Поэтому народ просто замер сначала в полном недоумении от удивительного явления природы, и лишь потом рукотворность этого чуда пронзила чье-то сознание, и этот кто-то первым закричал: «Ур-ра!». Знакомый призыв немедленно был подхвачен, и над поймой Десны грянуло дружное и продолжительное «Ур-ра-а-а!», спугнувшее молодых, послевоенных волков в кустах. Волки эти еще в предобеденное время начали сползаться из леса, привлеченные запахом потного, вкусного, полного горячей крови Плутона, и с тех пор последовательно, коварно и незаметно сжимали полукольцо вокруг него в надежде, что замерзшие люди разойдутся по деревням, а горяченький, потненький, вкусненький конь останется ночевать на лугу. Теперь, от этого страшного победного рева, который волки уже подзабыли со дня освобождения брянщины от немецко-фашистских захватчиков, от этого грозного человеческого «Ура!», от которого даже гитлеровцы сдрейфили и удрали к себе на запад, волки дружно кинулись тикать под защиту Брянского леса. Спохватившиеся колхозные шавки, от нечего делать еще с утра примкнувшие к деснянскому празднику, запоздало завизжали хищникам вслед, на всякий случай поплотней поджав свои драгоценные, облезлые хвосты и прибившись к ногам ликующих людей.
