Но мы все равно оставались друзьями. Потому что все это были только дразнилки, а всерьез меня и моих родителей ненавидели в округе только немногие ослепленные горем люди, загипнотизированные словом «немец», ставшим для них обозначением вселенского зла. Но и те люди ненавидели нас все больше молча: времена были суровые, строгие, и карающий меч принадлежал исключительно государству. «Ку-клукс-кланов» американского типа в Советском Союзе не существовало.
Забавно, но факт: в пятом классе моя «немецкость» стала приносить мне даже определённые дивиденды авторитетности. Так, на уроках немецкого языка весь класс завидовал моим непосредственным соседям, которым максимально перепадало от моих подсказок. Самое смешное, что я был главным консультантом по языку и у нашей доброй учительницы Екатерины Ивановны. От старшеклассников нам досталось ласковое прозвище для неё – Кэтушка (наверное, происходящее от имени «Кэт», или «Катерина», если говорить по-английски). Так вот, хотя Кэтушка и приходилась родной мамой нашему строгому директору Ульяненко, но это никак не сказывалось на её мирном, незаносчивом характере, и преподавая немецкий в нашем классе, она часто, когда забывала то или иное слово или немецкое выражение, обращалась ко мне за помощью. Ее знания немецкого языка ограничивались пребыванием в оккупации, и поэтому она хорошо владела лишь повелительным наклонением, основной же объем словарного запаса мирных времен прошел мимо нее и восполнялся ею из урока в урок именно за счет меня. Когда я покидал кокинскую школу после восьмого класса, наша Кэтушка была в полном отчаянии, и мне было ее очень жаль. Я любил эту старушку от всей души, особенно после того, как она шепнула мне однажды после урока: «Немцы – хорошие…». Из этого ее высказывания я сделал вывод, что она отличает меня от тех немцев, которые держали ее совсем недавно в плену фашистской оккупации, что она понимает, что я немец совсем другой, она признает, что я – «русский немец», то есть хороший немец…
Кстати, для меня было невероятным откровением, когда однажды, классе в третьем или в четвертом любопытная учительница из новеньких, имя которой я позабыл, спросила меня, где мой отец попал в плен, под каким городом. Я ответил, что он попал в плен под городом Саратовом в августе сорок первого года, и этим сильно озадачил молодую училку. Вечером того же дня огорченные родители объяснили мне, что это был не плен, а совсем другое дело под названием «депортация», и чтобы я вообще на подобные темы никогда и ни с кем не распространялся. Для меня в том эпизоде потрясением стал тот факт, что в школе полагают, будто мы немцы германские. Несмотря на запрет темы, исходящий от родителей, в кругу близких друзей, которых было у меня множество, я продолжал проводить разъяснительную работу о том, что я – «русский немец», а не «немецкий немец», и что дед мой, и прадед, и отец прадеда жили на Волге. Если мне не верили и говорили стандартное: «Брешешь!», то я приводил убийственный аргумент, ставящий моих оппонентов в тупик:
– Откуда же тогда я сам так хорошо по-русски говорю, и мои мама с папой – тоже? – изобретательно спрашивал я, и друзья мои растерянно пасовали. Действительно, глупые немцы в кино говорили лишь всякую смешную чушь типа: «айн, цвайн, драйн, хенде хох, аусвайс, матка, курка, свинка, давай-давай», и больше ничего по-русски не бельмесали, а Шенфельд Александр Георгиевич – мой отец – преподавал в сельскохозяйственном техникуме физику, и хотя и не матерился никогда, что, безусловно, выдавало в нем иностранца и говорило не в его пользу, но, с другой стороны, изъяснялся он по-русски отлично, без всяких там «айн-цвайн-драйн», и был весьма уважаем студентами и многими окрестными родителями. Зная это, я иногда вдохновенно врал, распалив свое воображение до взахлеба, рассказывая друзьям по «полянке» и одноклассникам, что отец мой летал на «банбандировщике» и пикировал на вражеские склады, за что получил орден "Красной зезды" и медаль "За храбрость". У него даже есть страшная рана на груди от вражеского пулемета, и каждый может её увидеть в мужской бане по четвергам, а что касается ордена, то он оторвался однажды от гимнастерки во время воздушного боя, когда отец делал «мертвую петлю» над болотом. Орден упал в трясину и затонул. А медаль хранится в институтском музее в Ленинграде. В этом институте отец учился на инженера, и его там все уважают и называют "Нашим героем Шенфельдом". (У отца действительно был большой шрам на груди, пониже сердца, вследствие операции, перенесенной в детстве. Мои друзья этот шрам видели, и многие мне поверили). Хотя ничейный внук Витенька на «полянке» и задал мне как-то глупейший вопрос на кого пикировал мой отец – на русских или на немцев? Но тут же получил подзатыльник от моего лучшего друга Славика и еще один поджопник от моего второго лучшего друга Юрика Офицерова, который объяснил придурку, что если бы мой папа бомбил русских, то "Красную звезду" с золотом немцы бы ему не дали, а дали бы только железный крест со свастикой. Витенька плюнул в нас по очереди и убежал, но это было для него нормальным поведением.
Святая женщина
В целом люди в Кокино и окрестных деревнях относились ко мне и к моим родителям доброжелательно, а некоторые так и вовсе очень хорошо. Одного из них по фамилии Пузанов мои родители, правда, изрядно побаивались. Выпив, Пузанов приходил к нам домой с букетом цветов и говорил: «Хорошим людям – свежие цветы с соседской клумбы». И ждал рюмочку. Если не дать – ждал долго. Поэтому ему наливали сразу. Он выпивал и каждый раз говорил одно и то же: «Ах, какой же я был дурак! Ведь мог же, мог остаться в Германии! (он был угнан фашистами в Германию с Украины в пятнадцатилетнем возрасте). Уговаривали меня мои бауэры: «Оставайся, Иван, женим тебя на Грете, не иди к русским: они тебя в Сибирь зашлют, а то и расстреляют за то, что ты у нас жил и немецких свиней кормил». Куда там! Я и слушать не хотел. Домой хочу! К папе с мамой! Бегом бежал к комиссару, Гретушка едва поспевала, провожать увязалась… Да… В теплушку с оркестром садился, с цветами. Грета плакала. Вот так. И я плакал – теперь уже не помню из-за чего: из-за Греты или что домой еду… Ага, приехал я домой, как же! Как раз прямым ходом в Сибирь и угодил, как и предрекали мне мои умные немцы. «Вот тебе твой новый дом, предатель родины!». А я все отъезд из Германии вспоминал, и как один такой же, как я, возвращенец, заверял, что нам всем на родине ордена дадут за то, что мы натерпелись от немцев. Ему не очень верили, но он все на цветы показывал и на сытные пайки, что нам торжественно на дорогу вручали: «Гляньте, товарищи-геноссы, это уважение нам от советских властей, между прочим. Это и есть официальная признательность нам от товарища Сталина!». Следующее официальное уважение мы услышали ночью, когда проехали границы Германии и Польши и остановились где-то в чистом поле. Раздался вдруг стук. Поезд стоит, а стук повсюду. А это солдаты энкавэдэ вагоны заколачивают метровыми гвоздями. Ага. И дальше – до Читы без пересадок. Четырнадцать лет там отбухал на лесоповале! За предательство родине. Ни родителей своих не застал уже – никого. Здравствуй, родина, короче! А ведь сейчас толстым бюргером уже был бы – у Греткиного батьки хозяйство большое было: тридцать гектар пашни и скота три сарая! Эх, дурак я, дурак… Эх, что за хороший народ эти немцы. Эх, как же люблю я вас! А сам я – дурак! Ладно, пойду, отвел с вами душу, теперь легче мне стало на сердце. И кофем у вас пахнет точно так же, как у моей Гретьхен в доме… Э-э-эх!». Когда он уходил, родители просили меня: «Ты никому не рассказывай, что у нас Пузанов бывает и Германию хвалит. А то еще посадят его за эти разговоры, а он человек хороший и очень натерпелся за жизнь». Мои родители были очень добрые люди, хотя и настрадались сами выше головы. Может быть, именно поэтому хорошо знали цену добру и злу. Я обещал им не болтать, мудро прикинув, что если посадят Пузанова, то и нас всех – тоже вместе с ним заодно, за то, что сидели и слушали вражеские речи. Я уже тогда кое-что соображал о жизни, надо полагать.
