Изредка в минуты какого-то просветления молодой человек и сам дивился метаморфозам, творившимся в сознании. «Что общего у меня с громилой Бритым? С пэтэушником Клавой или наркоманом Ганджубасом?.. — корил он себя, с грустью осознавая правоту Филатовой. — Один Валерон раз в неделю высекает искру благоразумия. Да и то ненадолго…» Однако ж, стоило ему вспомнить скучное, вялотекущее однообразие жизни в центре города с единственным развлечением на футбольной площадке Детского парка, как внутри вырастал протест, унять который могло лишь удовлетворение нынешним положением.

«А с кем же еще можно водить дружбу в моем новом классе? — усмехался он всякий раз, вдогон покидавшему мозги прояснению. — Помимо Бритого, Валерона и Ганджубаса в классе наличествуют пятеро пацанов. И все они забитые, тщедушные, трусливые… Нет уж, выбор сделан — отступать поздно!»

И снисходительно пропустив высказывания Ирины мимо ушей, он деликатно переводил беседу в иное русло — благо тем для разговоров у влюбленной парочки хватало…

Она здорово опаздывала со сдачей очерка.

Материал ждали в редакции еще утром, но образ беспощадного майора не удавался. Она множество раз перекраивала и переделывала его фразы, его слова и даже внешность, но ничего путного не выходило — сердце противилось беспричинной жестокости человека, которого в юности любила; а смягчать, «обходить углы», выдавать желаемое за действительность, не позволяла твердость избранной жизненной позиции.

Наконец, к одиннадцати вечера отыскалась золотая середина, с горем пополам удовлетворившая профессиональную взыскательность, и в то же время не бросавшую тень на память о милом юноше, сидевшим рядом с нею за партой.

Она сварила кофе — за целый день не удосужилась ни разу поесть и, обжигаясь, выпила две чашки. Схватив дискету с распечаткой, выскочила из квартиры, застучала каблучками по ступенькам, на ходу раздумывая, где удобнее поймать машину…

Водила попался вредный — ехал в центр, но до нужного места делать крюк наотрез отказался. Рядиться Филатова не стала, согласилась выйти у Соборной площади, от которой предстояло бежать еще пять кварталов. Так и оказалась за полночь на темной улице.

Фонари не горели, зато пустынные тротуары кое-где освещались рекламой. Ни прохожих, ни машин вокруг…

От тихой пустоты девушке стало не по себе, и когда впереди показался тусклый квадратик окошка работавшего круглосуточно ларька, она возрадовалась и ускорила шаг. В проеме окна заметила молодого паренька, глядевшего на нее странным, сочувственным взглядом.

Еще три квартала…

Добраться бы до треугольного скверика — он хорошо освещен, а от него уж рукой подать.

Но сначала предстояло миновать темный перекресток — к широкой Московской примыкал длинный извилистый переулок. Возле улицы переулок был обычным: такие же неказистые здания с магазинами и учреждениями в первых этажах, а дальше — в мрачной узкой глубине, начинались бесконечные задворки позабытых и полуразрушенных промышленных предприятий. Ирина слышала не раз об этом глухом местечке — обитаемых домов поблизости не отыскать, нормальные люди ночью в этом переулке никогда не появлялись. К тому же город полнился слухами, будто где-то там — в трущобах одной из заброшенных, разворованных фабрик, со стародавних времен имеется ход в подземные катакомбы. Никто тех лабиринтов отродясь не видывал, да слухи упорно ходили и бередили доверчивую фантазию здешних жителей.

Наперекор страхам она не стала переходить на другую сторону, а пошла напрямки — таким вот удивительным способом всегда преодолевала слабость, проблемы, неприятности…

Поравнявшись с холодным мраком, вдруг пожалела о своей решительности и ощутила леденящий ужас — даже самое начало переулка в ночные часы походило на бездонную, черную дыру, не имевшую ничегошеньки видимого или осязаемого. Сюда не проникал с широкой улицы свет неоновой рекламы, отблески яркой луны безнадежно застревали и терялись в густых кронах лип и вязов. Молодая женщина пошла еще быстрее; не утерпев, побежала; миновав страшное место, оглянулась и лишь тогда сбавила темп, вздохнула с облегчением… Но в тот же миг непонятная черная тень мелькнула сзади, набросила на нежную шею что-то невидимое. Филатова вскрикнула, выронила папку с очерком, да петля туго затянулась, не давая вздохнуть, парализуя волю и не позволяя сопротивляться. Кто-то сильный и не ведавший жалости волок ее обратно — к переулку, в жуткую, гибельную темноту…

Палермо вздрогнул и услышал чей-то зычный голос. Подняв голову от сложенных на столике рук, огляделся по сторонам — по проходу шел проводник и объявлял о скором прибытии поезда в Горбатов. Майор успокоился, унял неровное дыхание и, тряхнув головой, отогнал последние обрывки кошмарного сновидения. За окном уж рассвело, поезд ехал мимо узнаваемых полустанков.

Допив начатую вчера бутылку минеральной воды, он вытащил из пачки сигарету и пошел в тамбур, отмечая про себя волнение от предстоящей встречи с матерью, верно уж приехавшей и ждавшей сына на вокзале…

Они долго стояли, обнявшись на перроне; затем неторопливо шли по тоннелю к привокзальной площади. Она тихо рассказывала о скудных житейских новостях, расспрашивала сына об успехах и украдкой смахивала слезы. А он поражался густоте седины для ее пятидесяти, и тому, насколько сдала его мать после смерти отца…

С момента отъезда из Горбатова в Рязань, более похожего на бегство, прошло двенадцать лет. С тех пор Павел несколько раз бывал в родном городе, однако появления, носили характер краткосрочных и суетных визитов. Останавливаясь у родителей в Солнечном, он поначалу отсыпался, вдоволь наговаривался с близкими, потом выбирался прогуляться по городу. Лишь однажды, после окончания Рязанского училища, наведался аж на три недели. А через четыре года, став капитаном, примчался, получив тревожную телеграмму — отец лежал в больнице, и срочно требовались деньги на операцию. Он привез все что сумел скопить к тому году, но этого оказалось мало, и они носились с матерью по городу, обзванивали знакомых, просили взаймы, собирали… Но не успели. Отец его — умница, трудяга и балагур, умевший уладить любой человеческий конфликт, умер, так и не дождавшись помощи хирурга.

Молодой человек собирался взять такси, да мать замахала руками:

— Нет-нет, Пашенька, полно тебе! У нас такие несуразные цены! Доехать до Солнечного, что пароходом до Астрахани…

Улыбнувшись, он подчинился, и в непомерной тесноте они тряслись на знаменитых горбатовских ухабах долгих сорок минут. Мимо проплывали картинки просыпавшегося летнего города, и майор никак не мог разобрать, что же раздражает его в этих однообразных видах.

Дома, разогревая заботливо приготовленную жареную картошку с мясом — любимое блюдо сына, мать сетовала:

— Разруха, ей богу, прямо по Булгакову — того и гляди, постучится в дверь старуха с клюкой! Газ при большевиках горел не хуже вечного огня

— десятилетиями, а сейчас гаснет, чуть не каждый квартал. Раньше отопительный сезон начинался по расписанию — пятнадцатого октября и аккуратно заканчивался пятнадцатого апреля. А сейчас видно всемирное потепление на мозги чиновников действует — мерзнем до середины ноября. Лифт месяцами не работает; свет подстанция отключает по два раза в сутки…

Он внимал и удивлялся, отчего же здесь — в мирном городе, не могут навести элементарный порядок. Это там, в Чечне, где идет война, где гремят взрывы и кому-то выгодно всячески лихорадить жизнь республики, простительно терпеть временные невзгоды. Но кому выгоден бардак в мирном Горбатове?..

— Ты ведь знаешь, мы с твоим отцом не совались в политику, никогда не кричали на демонстрациях, — мать поставила перед Павлом тарелку, пододвинула поближе бокал свежего молока и села напротив. Вздохнула, пряча взгляд заблестевших слезами глаз: — Мы были обычными людьми, которым всего-то и требовалось: стабильность, да уверенность в твоем будущем… А теперь, позови кто посерьезней — ей богу, пошла бы на баррикады!