Мой отец показывал мне письмо, полученное им тогда от писателя, в котором тот с нескрываемой эмоциональностью излагал свои мысли по поводу будущего памятника, прилагая зарисовку выбранного уже проекта. Только теперь я узнал, что отец передал деньги П*, думая таким образом обеспечить писателя хотя бы минимальными средствами. Как нам известно, он ничего себе не оставил и, отдав всё до копейки на памятник своему кумиру, жил одной только сатисфакцией… Газеты, к разочарованию П*, мало писали о предстоящем событии, и совсем ничего не было известно о том, как движется работа, и всем ли необходимым обеспечены скульптор и архитектор.
Жуликовский, увлечённый ещё одним занятием, мечтал уже о другом, впервые он осознал в себе потребность ваять. Оказавшись в Москве, он случайно познакомился со скульпторами, среди которых оказался тот, кто отливал памятник Пушкину. Проникнувшись жалостью к однорукому человеку, желающему лепить, скульптор пригласил его в свою мастерскую. Жуликовский с радостью принял приглашение и предложил устроить «скромный пир» по этому поводу. Изрядно выпив, они оказались в огромном павильоне, где, как привидения, тут и там стояли под мрачными холстяными покровами изваяния. «Который тут Пушкин?» – с трудом успел спросить Жуликовский, рухнул на пол и захрапел, причмокивая. Несколько мужиков подхватили странного гостя и на извозчике доставили в гостиницу, где он остановился.
Наутро голова отставного военного болела вдвое сильнее обычного от мысли, что он не смог овладеть своей волей и, постыдно опьянев, не увидел того самого памятника, о коем не раз рассказывал ему деревенский приятель. Однако по возвращении своём в деревню, Жуликовский с мельчайшими подробностями описал встречу со знаменитым скульптором, который великодушно показал памятник «в процессе». Писатель просил повторить историю и выслушал её, вновь, прослезившись и не заметив, как некоторые детали искусно подменил рассказчик. На третий раз Жуликовский едва не забыл первоначального варианта и с усилием вывернулся в глазах собеседника, объявив, что в основном разговор шёл об уроках, которые ему любезно согласился дать скульптор… Писатель, возбуждённый рассказом счастливого соседа, долго не мог уснуть и, глядя на скачущее пламя последней оставшейся у него свечи, пытался себя вообразить на месте Жуликовского, но это не получалось. Под утро сон овладел писателем и отчётливо доделал работу воображения. Писателю приснилось, что он входит в мастерскую по ярко-красному настилу, хрустящему, как солома. На писателе тесный мундир, один рукав которого почему-то привязан тесьмой к пуговице, а рука лежит под мундиром, и от этого входящему делается неловко. Он подходит к огромному памятнику, трогает его свободной рукой и замечает, как что-то прогибается под пальцами. «Какой мягкий и волшебный вы используете материал!» – вскрикивает писатель, обращаясь к скульптору, но вместо того видит перед собой служащего земского суда в запачканном переднике…
2
Мой отец был одним из первых приглашён в Москву на открытие памятника и показал приглашение писателю П*. Тот долго держал в руках конверт и письмо, как в ювелирных лавках держат некоторые женщины, не купленные ими ещё украшения.
3
«А пух тины не легче…
Из сочинений писателя П*
Открытие должно было состояться через три месяца, и писатель ежедневно выходил навстречу почтовой повозке и, кланяясь, спрашивал: «Не несёшь ли, Ваня, письмеца для меня?» Почтарь смущённо улыбался, отвечая всегда отрицательно. «Может, одолжить у кого денег и заплатить этому парню?» – думал писатель, поглядывая на почтальона. Но это было без надобности: Иван не был замечен в воровстве и исправно разносил корреспонденцию по адресам… и уж если случались письма, то непременно отдавал их в руки получателей.
В торжественный день церемонии, на которую уж и Жуликовский получил приглашение, менее, впрочем, шикарное, чем у моего отца, почти формальное, погода сделалась благоприятной, словно от славных предчувствий. Облака, до того готовые разразиться грозой, рассеялись, дорога почти высохла, и почтовая лошадь без напряжения тащила полупустую телегу. Рядом шёл почтальон Иван, поглядывая в сторону дома, из которого вот уже, как три месяца выходил на дорогу чудаковатый писатель, но никого не было видно. Пройдя до конца единственной в деревне улицы, Иван облегчённо вздохнул и задорно стегнул лошадь.
7 февраля 1995 года
«Мраморный шум»
В глубине шестьдесят девятой улицы есть моё раскрученное по спирали реле, способное внедрить вас в лекарственную перемену слуховых эффектов, едва ли волнующих остальных. Вы при всей вашей взбалмошности, готовы отказаться от возражений и прислушаться к ускользающему, словно вручную грубо устроенному звуку. Вас двое, но досчитаться до конкретной цифры, сожалею, нельзя, – ибо в таком двусмысленном положении, оказывается, считающий, и его интерес к вашему множеству заметно падает. Вы вмешиваетесь: "Любовь!" Внешние признаки остаются без изменений, лишь снижение спроса опускает начертанную на вашей ноге шкалу дорогого невесомого платья. Сколько я уже говорил об этом!
2
Мы всё поняли, и я готов вывернуть наизнанку ваше слуховое постоянство, впрочем, теперь, и вы озаритесь некоторой решимостью. Для начала можем отправиться вместе к знаменитому участку комнаты, где собранные вами фотографии будут, как кнопы указывать на окончания фраз. Надеюсь, сеть, устроенная вами, будет достаточно прочной, а в противном случае, мне придётся искать причину и развивать эту тему в противоположном от вас направлении… Естественно, я не стану уговаривать вас взять свои слова обратно, – мне достаточно сделать ваше присутствие безопасным или как вы говорите – «ненавязчивым». Догадываюсь, сколько зрительных образов оставили вам изворотливые наблюдатели!
3
Прислушиваясь к механическому цоканью часов, вы откидываете голову, позволяя достроить по нетрудной схеме ваше стандартное тело и, готовые на многие выкрутасы, начинаете петь. Допустим, через определённое время я привыкну к вашему мелодичному, стареющему голосу, на что обопрётесь вы, привыкшая петь лёжа, когда мне понадобится плоскость самодельной кровати? В самом деле, мы знаем бесконечное множество комбинаций, при которых самые нежные слова, выбранные вами как розы, начинают язвительно сокращать пропасть между нашими отношениями, но тексты для песен вам не писать, как не писать солнечному затмению теневых композиций, для наших лиц. Шестнадцать лет белого, неотвратимого Лонг Айленда превратили вас, нечто ублаготворяемое, даже лишённое недостатка, и мне требуется время, чтобы объяснить – во что.
4
При таком повороте заспанного двухдневья, мы увидим только часть некоторых ассоциаций, разрушенных, впрочем, задолго до нашего появленья. Предположим, в четверг, когда ваша нога послушно ныряла в кожаный уют престарелого обувного магазина, что напротив моего дома. Вы снились мне! Притом, китайским мальчиком с белой дудкой в руках, я коснулся вас языком, и вы рассыпались, словно пластиковый манекен после химической реакции… Воскресли! Снова отказались образа, данного вам во сне. Кто-то пел, подражая вашему голосу, но хуже, намного хуже получался мотив. Облако, застлавшее вас, твердело, приобретая власть над гибкостью вашего тела… Я повторяюсь!
5
Нужен способ, не слишком сложный, но и не примитивный, – как нити индийских тканей. Вы переоденетесь и, представ передо мной в аккуратном платье, разговоритесь, как бывало делали это в пригородных поездах, собранных из древних впечатлений. Теперь будет проще не спорить с вами, по крайней мере, там, где не стоит нарушать тишины. Разумеется, моя невнимательность достигнута мной для того, чтобы вы смогли говорить на своё усмотрение, ещё более внятно, чем обычно. К чёрту принципиальность! Я вовсе не утверждал вас в своём сознании как аксиому, – просто некоторые ваши пороки не кажутся мне отталкивающими, – смотрите сами на мою сдержанность, когда я пишу про женщин. Вы что-то сказали? … И не нужно затягивать узел нашей беседы на шее читателя, готового в целях нам неведомых на что угодно. Самомнение продлевает неясность, но не жизнь. Впрочем, притом, что вы постоянно болтаете, говорить о неясности не приходиться. Слова, конечно, могут быть разными, но суть, увы, – всегда будет одна.
