Она достает телефон, сосредоточенно копается в нем, и через несколько секунд я смотрю на снимок медицинской карты прерывания беременности с моим именем и всеми данными. И все по правилам: печать, подпись врача…

— И если бы позвонил в эту клинику и решил все перепроверить, то записи о тебе нашли бы, Лиля, — Алла прячет телефон в карман пиджачка. — У меня все схвачено. Я люблю, чтобы мои истории не были просто ложью. Но да я, видимо, переиграла, раз он помер.

Цыкает и кривится:

— Он же могу помереть и со мной на встрече. Вот черт…

— Ты мне позвонила с той же целью, — медленно проговариваю я, — чтобы твоя ложь была более убедительной для Вячеслава.

— Он очень расстроился из-за твоего аборта, — Алла пожимает плечами. — Он молчал, наверное, минут пять, а то и больше.

Смотрю на Аллу и понимаю, что передо мной сидит чудовище, которое помогло к другому монстру найти смерть.

— Слушай, Лиля, — Алла задумчиво смотрит на меня, — а, может, его так шарахнуло, потому что…

— Оставь при себе свои догадки, — тихо отвечаю я.

— Ты с ним, что ли, спала? — короткий и ехидный смешок.

Молчание, а затем я кидаюсь наперерез Гордею, который сейчас точно свернет шею Алле:

— Да пофиг! Гордей! Пофиг! — упираюсь руками в его грудь. — Пусть и тварь, но она женщина.

Он отступает и оправляет пиджак за лацканы, не спуская взгляда с Аллы:

— Зря ты так, Аллочка. Ох, зря… Рожу не набью, конечно, но с цветочками можешь попрощаться.

В глазах Аллы пробегает тень страха, но отказываться она от своих слов не намерена. Упрямая стерва, однако мне от ее слов не обидно.

— Так себе из тебя подруга, — подытоживаю я.

— Да и сама ты тоже, знаешь, недотягиваешь, — Алла усмехается. — Самовлюбленная пустышка…

Гордей хватает меня за запястье, выволакивает в коридор и с грохотом захлопывает дверь.

— Еще несколько минут и я ее задушу, — рычит мне в лицо. — И уж надеюсь, что теперь ты не будешь с ней дружбу водить?

— Ну, не настолько я блаженная овца, — пристыженно туплю взгляд. — Я вообще после такого дружить еще с кем-то побоюсь.

Глава 43. Надо тебя согреть

В другом зале за стеклянной тонкой стеной стоят в высоких вазах свежие цветы. Розы, лилии, хризантемы, ирисы…

Какая ирония судьбы.

Раньше в пышных красивых букетах я видела проявление мужского внимания, а теперь они ассоциируются с ложью и болью.

Красивые, но по сути своей мертвые.

Как и наш брак с Гордеем.

Я себя сейчас совсем не контролирую и не хочу контролировать.

Скидываю с плеч пиджак Гордея, отбрасываю в сторону сумку и решительно шагаю к цветочному аквариуму.

— Ляль?

Я медленно закатываю рукава, не сбавляя шага.

У меня не только брак оказался мертвой иллюзией, но и вся моя жизнь.

Я сама — иллюзия.

Тяну стеклянную дверь. На меня потоком льется влажный холод вместе со сладкими приторными запахами цветов.

Захожу, минуту разглядываю цветочные ряды, что расположились под кондиционерами, и тяжело вздыхаю.

Я теперь никогда не буду видеть в букетах романтики, любви и проявления мужского неравнодушия.

Они теперь напоминание о моей тупости, падкости на лесть, высокомерии и ничтожности перед лжецами, которые крутили и вертели мной, как хотели. Я им потакала и потеряла мужа с детьми, для которых я тоже стала просто картинкой, а не близким человеком.

Я скидываю вазы с цветами на кафельный пол. Грохот, шуршание листочков, веточек и бутонов, лужи воды и расколотая керамика.

После третьей вазы я кричу.

Истошно.

Выпускаю из себя боль, ненависть, гнев, жалость к себе и черное отчаяние. Моя жизнь разрушена и в ней не осталось правды, чистой привязанности и уюта.

Мы оказались не в болоте, а в вонючей выгребной яме Вячеслава. Мы оказались по уши в дерьме, и спасибо Алле, что толкнула тирана-извращенца к сердечному приступу.

Вот еще одно прозрение.

Я плохой и отвратительный человек.

Мне совершенно не жаль Вячеслава, и я рада его смерти.

Он годами уродовал Гордея, изуродовал меня и тянул свои лапы к нашим детям. И мне даже жаль, что умер он так быстро.

Это несправедливо.

— Несправедливо! — верещу я и переворачиваю высокую тяжелую вазу с белыми розами на пол. — Мудила! Ненавижу!

За стеклянной стеной стоит и наблюдает за моей бесноватостью Гордей. Под моими ногами хрустят осколки, стебли и растекаются лужи.

Смотрю на Гордея, а он на меня.

Вокруг меня цветы, а между нами прозрачное стекло.

Какой символизм, и как он идеально вписался в итог нашей семьи.

Теперь Гордею осталось сунуть сигарету в зубы, закурить, глубоко затянувшись, и уйти, выпуская клубы дыма, в новую жизнь без меня.

А я останусь в луже среди осколков и гниющих цветов, от сладкого аромата которых хочется проблеваться.

Но Гордей не уходит.

Стоит и смотрит.

В нем нет осуждения, гнева или снисходительной жалости. Он тоже наблюдает итог наших отношений по ту сторону стекла.

На секунду мне кажется, что он за пеленой моих слез идет рябью, и я вновь вижу его двадцатилетним.

Только на секунду, но это мгновение из прошлого, в котором я была влюблена до искр в глазах и глухих частых ударов в груди, вспарывает меня болью и дикими сожалениями.

Я ведь предала даже не Гордея, а саму себя и свое желание быть счастливой с любимым.

Гордей чешет щеку, подхватывает пиджак с пола и через несколько секунд он уже рядом со мной.

Когда он накидывает на плечи пиджак, я понимаю, что меня колотит, но холода я не чувствую.

— Пошли, — тихо отзывается Гордей. — Еще сляжешь потом с какой-нибудь пневмонией.

— Ну и пусть… — еле передвигаю ногами.

— Любишь ты все в драму переводить.

Не слышу в голосе Гордея высокомерия или раздражения. Есть тихая шутливость, которая меня удивляет до задержанного в груди выдоха.

— Что? — Гордей настороженно изгибает бровь. — Ты не согласна? Что это еще за пусть я заболею?

— И умру, — всхлипываю.

На лице Гордея полное недоумение и растерянность, а я хочу, чтобы он меня пожалел. Да, вот такая детская глупая и наивная манипуляция, которую Гордей совершенно не понимает.

— Давай обойдемся без умру.

Чтобы противостоять манипуляциям Вячеслава, прочухать их, надо было быть такой же мразью, как он сам, а в Гордее очень много от отца во внешности, но не в характере.

— Ты бы не хотел, чтобы я умерла от пневмонии?

— Что несешь? — Гордей обескураженно моргает и аж коротко кашляет. — Ляль… — выдыхает и переходит на строгий тон, — нет я бы не хотел, чтобы ты умерла от пневмонии. Господи, как тебе такое в голову могло прийти?

У входной двери цветочного до меня доходит, что Гордей довольно крепко прижимает меня к себе. Не просто приобнял с усталой небрежностью за плечи. Нет, совсем нет.

Мне даже трудно вдохнуть и выдохнуть.

— Знаешь, Лиля, у нас еще как бы дети с тобой, — зло выдыхает. — Если ты забыла, то я тебе об этом напоминаю.

— Я просто… пошутила, — покряхтываю я.

— Охуеть у тебя шуточки, Ляль, — толкает дверь и выводит меня на крыльцо. — Так ладно, для женщин это, наверное, нормально. Разнести цветочный, а потом пошутить.

— Я согласна, шутка была дурацкой, — бубню я.

— Но тебя все равно надо согреть, — говорит Гордей.

Я поднимаю на него взгляд . Чувствую, как у меня краснеют щеки, потому что я вспоминаю, как он однажды меня согревал в холодный зимний вечер в каком-то из подъездов, в который мы забежали, чтобы спрятаться от мороза.

— Предлагаю выпить по чашке горячего кофе и перекусить, — отвечает Гордей на мой немигающий взгляд, но я улавливаю, как его голос все срывается в конце в едва заметную хрипотцу. — Согласна?

Глава 44. Вдвоем

Гордей молча сует мне в руки стакан кофе и горячий сэндвич в бумажном пакете, который приятно шуршит под пальцами.