Она ее обрисовала для меня ее до абсурда типичной.

— Какого черта ты такой спокойный? — медленно и хрипло выдыхаю я.

— Кто-то же должен быть спокойным. Нет желания орать.

— Почему тебе нестыдно?

— Потому что нестыдно, — разжимает пальцы, — это же логично, Ляль.

— Ты себя еще считаешь правым? — я опять начинаю заводиться.

— Я просто принял истину, в которой я урод, — пожимает плечами и смотрит перед собой. — И доказывать обратное я не хочу. Надоело, Ляль.

— И я надоела?

— Ты какой ответ ждешь? — отвечает вопросом на вопрос. — И что он изменит? — Вновь смотрит на меня. — Давай честно, Лиля, наш брак превратился в пустую игру еще до Веры. Я для тебя был мужем только на бумагах. Ты меня терпела сквозь зубы.

Терпела. Да именно терпела, но в сторону развода не думала, потому что пришлось бы уйти из красивого идеального болота, в которой я принцесса.

И в возмущении с обидой за измену Гордея было много страха, что я теряю не мужа, а его семью. Мое мнимое благородство в нежелании поднимать скандал после смерти свекра было обусловлено еще отчасти тем, что я должна остаться Цветочком и идеалом, чтобы даже в такой ситуации все потом восхитились моей выдержкой.

Какая я умница. Мне было так больно, но я смогла задвинуть ради семьи свой эгоизм.

Святая женщина!

Сейчас я готова кинуться к детям, все рассказать о их папуле, который связался с другой тетей, и мне все равно, что они проживают трагедию.

Как все изменилось.

Я возненавидела свекра, поэтому нефиг сейчас по нему лить слезы, и в панике, что я оказалась не той, кем была для самой себя, я готова буянить и разрушать все вокруг. И где тот милый цветочек?

Мне надо успокоиться. Я проживаю жуткую метаморфозу, в которой я узнаю многое о себе, Гордее и наших с ним отношениях.

Больно, страшно, но без осознания всего кошмара, что затаился над лживой картинкой, и принятия своих ошибок, я не смогу подняться на ноги.

— Я не повезу тебя к детям, — говорит Гордей, — не потому, что я боюсь твоей разоблачающей беседы с ними, Ляль. А потому, что я не считаю, что ты пришла в хоть какую-то норму.

— Я не знаю, что такое моя норма, — закрываю глаза. — Не знаю.

Глава 40. Я тебя... я тебя... не люблю!

— Если я тебе надоела…

Гордей разворачивается ко мне:

— Я не знаю, что сейчас чувствую, Ляля, но в последнее время у нас все было не ахти. Если бы ты просто надоела, Ляля, то все было куда легче. Ты моя жена, мать моих детей и все это разорвать по причине “надоело” было невозможно. Я действительно не понимал, что происходит, ясно? Я одновременно был лишним, но в то же время важной частью спектакля моего отца. И то, что это блядский спектакль, — он повышает голос, — я без сомнений понимаю только сейчас! Как и ты! Надоела? Нет, блять! — он почти кричит. — Дело не в этом! Я устал быть для тебя идиотом! Просто, мать твою, устал! И я для тебя таким стал незаметно для самого себя! Медленно, но верно! Самое, блять, время сейчас рассказать любимую притчу отца про лягушек и кипяток!

— Но для Веры ты не был идиотом, да?

Да что же со мной такое. Мы почти дошли у цветочного магазина Аллы, а я опять решила выяснить отношения.

Гордей смеется, приглаживает волосы и закрывает глаза:

— Нет, не был, — вновь смотрит на меня с отчаянной усталостью, — но и не был альфа-самцом, Ляль, ясно? Я был частью ее прошлого. Я был ее отражением, а она моим. Я и она оказались у развалин своих жизней. Тени своего прошлого! Я и она устали!

— От потрахушек?

Я должна заткнуться. Должна, но не могу.

— Ей-богу, лучше бы трахались, Ляль, — глаза у Гордея безумные. — Вот честное слово, Ляль.

Что, блин, происходит?

Я опять ухожу в состояние «Стою на асфальте я в лыжи обутый. Толь лыжи не едут, толь я – долбанутый», и недоуменно моргаю.

Разворачивается, прячет одну руку в карман брюк и шагает размашисто к цветочному Аллы.

Его сторонкой обходят две испуганные девушки, а затем настороженно смотрят на меня, когда я я его растерянно окликаю, опешив на несколько секунд:

— Гордей!

Игнорирует меня.

— Тогда в чем смысл?!

Он останавливается, и я себя ловлю на мысли, что мне сейчас влетит по самое не балуйся, как наглой оборзевшей девочке-подростку, которая довела папу до нервного срыва.

Ничего подобного, как к старшей фигуре, я к Гордею раньше не испытывала, а сейчас я явно ушла на позиции младшего. Младшего, тупого и истеричного.

— То есть ты считаешь мои проблемы, — он разворачивается ко мне, — это потрахушки? В чем смысл? Все куда хуже обычных потрахушек, — делает передышку и продолжает уже на повышенных тонах, — мне надо было с кем-то поговорить! Посидеть на крыше! Покурить на кухне! Два уродливых человека, Лиля, встретились спустя года и оказалось, что только друг с другом можно быть теми, кто мы есть! Слабые, растерянные и одни! Одни в окружении кучи людей! Родственников, друзей, коллег!

Я молчу и перевариваю им сказанное.

— И самое забавное, что тебе по сути насрать на эти разговоры, — вглядывается в мои глаза, а его лицо так близко, что его выдохи пробегают по коже. — Насрать, лишь бы не сунул член в сиськи Веры.

Мне горько признавать, но он прав.

Я вижу, что кричит о своем одиночестве, о том, что для него беседы оказались куда интимнее, чем физическая близость, и что в перекурах с Верой он искал вовлеченность в его растерянность и раздражение, но меня волнует, по сути, лишь то, что он не трахался на стороне.

Я раньше была скрыта от самой себя под выученными, одобряемыми и навязанными эмоциями, а теперь я обнажена сама перед собой, как никогда прежде.

Гордей кричит, выпускает на меня часть одиночества, а я дышу легче, потому что он не совал в Верочку член.

Не унизил грязью, но он ведь так отдалился от меня в этих разговорах с Верой. Он открывал ей душу, искал утешение, а я стою и меня волнует лишь факт физической близости.

Возможно, я сломалась, и просто сейчас не могу испытывать часть эмоций, которая помогла бы проникнуться к разъяренному Гордею, который все ищет и ищет в моих глазах что-то.

Может, того, чего давно нет?

Любви?

Я его не люблю.

Эта мысль пронзает меня жестоко и резко, и я физически ощущаю ее. Накатывает дрожь страха, сильная тошнота, головокружение и жар вместе с ознобом.

— Лиля?

Я отступаю.

Это все бессмысленно, если любви нет.

Да насрать мне на Аллу, на мертвого свекра и его ноутбук, если я не люблю Гордея.

— Лиля?

С нелюбовью Гордея я бы смирилась, а со своим пустым сердцем, с которым я жила последние годы, нет.

Меня покачивает, в глазах все расплывается и Гордей тащит меня к скамье у тротуара под фонарем.

— Лиля, — вглядывается в мои глаза через несколько секунд, а потом громким окриком обращается к охраннику у машины. — Воды принеси! В темпе!

— Я тебя… — шепчу я, — я тебя… я тебя…

Губы дрожат, слова глотаю. Реальность смазывается пеленой слез. Это признание будет подобно маленькой смерти, после которой придется долго воскрешать. И воскресну ли я?

— Что, Лиля? Я не могу расслышать.

— Не люблю, — я срываюсь в вой и прячу лицо в ладонях. — Я тебя не люблю… — слезы и всхлипы просто потоком вырываются. — Я тебя разлюбила.

Это так страшно и больно кого-то разлюбить. И потерять ниточку, которая раньше друг к другу притянула.

— Что за пиздец, — глухо говорит Гордей в замешательстве.

Глава 41. Какая же фигня

— Босс, а что происходит?

Меня так трясет, что я не могу попасть горлышком бутылки в губы. Проливаю воду, опять всхлипы и шёпот:

— Я не люблю тебя…

— Ну, ты же слышишь, — вздыхает Гордей, — мне тут в нелюбви признаются. Да так признаются, как не признавались в любви.

Поправляет на моих плечах пиджак, который начал сползать.