— Да, — с придыханием произносит он, крепче сжимая моё бедро. — Бл*дь, как же больно. Но в хорошем смысле больно. Не останавливайся.

— Если бы когда я только приехала сюда, ты бы сказал мне, что я через несколько недель выйду за тебя замуж, оседлаю твоё лицо и буду мять твою задницу, пока ты говоришь мне, что тебе «в хорошем смысле больно», я бы ржала аж до слёз.

Аксель стонет.

— Вот погоди, пока меня не отпустит релаксант. Ты ещё как оседлаешь моё лицо. И ты не будешь смеяться.

— Ловлю тебя на слове, — я продолжаю массаж, глубоко разминая напряжённые мышцы. Я слышу, как его дыхание становится более ровным, а стоны — более редкими.

— Немножко получше? — спрашиваю я.

Он что-то мямлит. Его глаза закрыты, отсветы пламени пляшут на его коже, на длинных мышцах плеч и спины. Я аккуратно отодвигаюсь и сажусь рядом, убирая его волосы от лица, позволяя себе мягко погладить его бороду. Мне надо в туалет, а потом я планирую обосноваться на диване, где я буду поблизости и смогу хотя бы видеть гирлянду в палатке. Я не буду спать рядом с ним, когда он в отключке, и мы не обсудили места для сна. Но прежде чем я успеваю хоть выбраться из палатки, его ладонь выстреливает вперёд и обхватывает моё запястье.

— Иди сюда, — тихо говорит он.

Я колеблюсь.

— Аксель, тебе нужно просто поспать…

— Именно поэтому я хочу, чтобы ты подвинулась сюда, — его глаза открыты и удерживают мой взгляд.

— Всего на несколько минут, — говорю я ему.

Он прищуривается, но ничего не говорит.

Я осторожно опускаюсь на спальный мешок рядом с ним. Аксель приподнимает свою руку ровно настолько, чтобы обнять меня за талию. Он подтягивает меня поближе, затем утыкается носом в мои волосы и вдыхает.

И именно так он засыпает, крепко обнимая меня, и моё имя срывается с его губ тихим, бездыханным звуком.

Глава 26. Аксель

Плейлист: Moses Sumney, Sufjan Stevens — Make Out in My Car

Я просыпаюсь, когда лишь едва-едва светлеет. Палатка всё ещё открыта, Гарри прямо в поле моего зрения, вырубился перед угасающим огнём.

Я медленно поднимаюсь на четвереньки и вздрагиваю из-за своей спины. Состояние до сих пор весьма плохое. Не такое плохое, как вчера вечером, но определённо не хорошее. Наклонившись, я выглядываю ровно настолько, чтобы увидеть Руни, свернувшуюся на диване и натянувшую одеяло до подбородка. Она выглядит такой маленькой и замёрзшей, и от этого в моей груди ревёт желание защитить.

— Руни, — зову я. Мой голос звучит хрипло и низко, как и всегда по утрам.

Её глаза медленно открываются, и Иисусе, это потрясающе — как первый клочок голубого неба, проглянувший после нескольких пасмурных дней. Её глаза останавливаются на мне, и лицо согревает медленная улыбка.

— Привет, — тихо говорит она.

— Подойдёшь сюда? — если бы у меня ещё была гордость, ей грозила бы нешуточная опасность, но её уже не осталось. Она видела, как я грохнулся на пол, а потом полз на корточках из-за повреждённой спины. А потом я Бог весть что наболтал под мышечным релаксантом — эти штуки заставляют меня полностью утратить фильтр между мозгом и языком. Она по сути видела меня в моём худшем состоянии.

Сев, Руни потягивается, и у неё вырывается крошечный писк, заставляющий мир засиять нежно-розовым — яркое пятно цвета в момент рассвета, оттенок румянца на её щеках. Я откидываюсь обратно вглубь палатки и жду её. Я слышу, как она шуршит снаружи, разговаривает со Скуггой, о прибытии которой сообщает позвякивание её игрушки-шарика. Я вижу, как в камин падает новое полено, как рука создаёт достаточно движения воздуха, чтобы уговорить тлеющие угольки вновь заняться маленьким пламенем. Затем в проёме палатки появляется улыбающаяся Руни, идеальная как картина.

Моё сердце сжимается.

— Привет, — повторяет она, забираясь внутрь. Затем протягивает мне нечто маленькое и белое.

— Я принимаю мышечные релаксанты исключительно от боли, Руни. Более сильные штуки меня не интересуют.

Она смеётся.

— Это мятная конфетка, дурачок.

— Аа, — я открываю рот, и она аккуратно кладёт её мне на язык, затем закидывает вторую себе в рот. — Срань Господня, какая ядрёная.

— Я постоянно жую их на занятиях, — выражение её лица слегка меркнет, пока она смотрит на меня, свернувшись на боку и подложив ладони под щёку. — Кстати, о занятиях… Можно кое-что у тебя спросить?

— Конечно.

— Как ты понял, что ты хочешь стать художником? В смысле, чтобы это было твоей работой?

Я аккуратно тоже опускаюсь на бок, лицом к ней.

— Это единственное, в чём я был весьма хорош и чем наслаждался достаточно сильно, чтобы мог представить это в качестве своей работы. Как только я понял, что мои работы могут продаваться, я занялся этим. Подумал, что если не получится, то всегда могу заняться строительными работами с Парком и Беннетом, но пока что не пришлось. А как это связано со Стэнфордом?

Она вздыхает, и её взгляд скользит мимо моего плеча туда, где сквозь палатку пробиваются первые лучи рассвета.

— Я не знаю, что делать с юрфаком.

Я смотрю на нее, на её светлые волосы, распушившиеся и слегка напоминающие птичье гнездо, на складку от подушки на щеке. Я прослеживаю эту линию до её подбородка.

— А что ощущается правильным?

— Не знаю, — тихо говорит она. — Поэтому всё так сложно. Я не знаю… а обычно я всегда знаю. Иногда я говорю себе, что вернувшись, могу попытаться делать всё более здраво, более сбалансированно. В другие разы я твержу себе, что мне лучше двинуться дальше и выбрать что-то, более совместимое с моими проблемами со здоровьем, что-то удалённое или с гибким графиком, который можно подстроить под периоды, когда я дома и застряла в туалете.

— Ты разберёшься, — тихо говорю я ей. — Знаю, это сложно, потому что ты хочешь чувствовать уверенность в своём выборе, но может, это одна из тех вещей, которые надо выяснить научным путём — путём проб и ошибок, — на ум приходят слова Вигго, и я повторяю их руки. — Ты не узнаешь, пока не попробуешь.

Эти слова повисают между нами. А может, они задерживаются лишь в моих мыслях. Потому что я никогда прежде не делал этого. Не любил никого так, как люблю её. Не любил так сильно, что хочется отдать ей всё, защитить её от всего, и любить её всеми частями себя, какими только возможно. Я не знаю, как это сделать, и способен ли я, но я не узнаю, пока не попробую.

Руни слегка улыбается.

— Ты прав. Извини, что загналась. Я тут устроила экзистенциальный кризис, хотя мы даже ещё не выпили кофе. Мне стоит сварить кофе, да? — она начинает вставать, но я кладу ладонь на её талию и крепко обнимаю.

— Руни, — я притягиваю её к себе. — Я не хочу кофе. Мне нравится слушать, как ты размышляешь и говоришь.

Её улыбка возвращается, и она льнёт поближе ко мне.

— Спасибо.

Я заправляю прядь волос за её ухо и целую в лоб.

— Ты можешь сварить кофе, если правда хочешь.

— Нет, — она качает головой, затем наклоняется и целует меня в шею. — Нет, мне нормально. Но я больше не хочу говорить про учёбу. Я не хочу, чтобы беспокойство отнимало моё счастье сейчас.

Я провожу пальцами по её волосам, упиваясь мягкостью, нежно массируя её скальп. Она закрывает глаза и вздыхает. Я наблюдаю, пока прикасаюсь к ней, и нас окружает убаюкивающее потрескивание огня. В палатке тепло, и мой дом как будто заполнен солнечным светом, не просто потому, что горит огонь, и на горизонте поднимается солнце, а потому что Руни здесь, прямо со мной.

Потому что я люблю её.

И это последнее, что я могу ей сказать. Потому что не так всё должно быть. Не для этого она вышла за меня замуж, не для этого приехала сюда. И всё же знание этого ощущается так правильно, даже с пониманием, что я ей не скажу, что она не чувствует ко мне того же. Дать этому имя ощущается таким освобождающим. Понимать, что живёт внутри меня, для неё, так, как этого не было ни для кого другого.

Гарри просовывает голову в палатку и кладёт морду на талию Руни. Перекатившись на спину, Руни гладит ладонью его голову и спину долгими, размеренными движениями. Его нос подёргивается, почти напоминая улыбку, и он тяжело вздыхает.