Но даже в таких грёзах я не могу отыскать удовлетворение. Потому что та резкая, горькая ноющая боль снова пульсирует в моей грудной клетке.

Бл*дь. Думаю, я… скучаю по Руни?

Как? Как это возможно, если в последние несколько недель я едва виделся с ней? Как я могу скучать по той, от которой изо всех сил старался отстраниться? Я избегал всего, что заставит меня почувствовать себя ближе к ней, голодать по ней.

— Итак, — Вигго снова отпивает чаю, затем ставит кружку. — С разговором о романтике мы зашли в тупик. Давай сдадим назад. Расскажи мне о Персиковых Трусиках или о том, кто заставляет тебя выглядеть несчастным.

— Я всегда несчастен, — рявкаю я.

Вигго приподнимает брови и барабанит пальцами по столу.

— Океееей.

Я прячусь за своей кружкой кофе и позволяю молчанию воцариться между нами. Вигго ненавидит молчание.

Вздохнув, он отталкивается от стола и идёт к полке, на которой стоят все всученные им любовные романы. Взяв один, он листает страницы, затем захлопывает обратно.

— Почему ты их читаешь? — спрашивает он.

— Потому что ты вечно подкладываешь их мне в чемодан, когда я приезжаю домой с визитом?

Он бросает на меня невозмутимый взгляд.

— Аксель. Будь серьёзен.

— Я всегда серьёзен. Вы все подкалываете меня этим.

— Я не про такую серьёзность. Не про ворчливую серьёзность, а про искреннюю серьёзность. И да, я украдкой подсовываю их тебе в чемодан, но я же не заставлял тебя читать их. Ты мог бы использовать их для растопки, но ты прочёл хотя бы некоторые, судя по потрескавшимся корешкам. Почему?

Глядя в свой кофе, я наклоняю кружку из стороны в сторону, наблюдая, как тёмная жидкость скатывается по керамической поверхности.

— Потому что мне любопытно, наверное. Я не… против романтики. Просто я не уверен, что я для этого пригоден.

Вигго на мгновение делается нехарактерно тихим. Он опускается на стул поближе ко мне и мягко листает страницы книги, снова и снова.

— А после прочтения некоторых из этих книг? — спрашивает он. — Что ты думаешь?

— Не уверен. Я не говорю и не веду себя как люди в твоих книжках.

Вигго откладывает книгу.

— Никто так не делает. В этом и смысл. Некоторые сцены в исторических любовных романах чрезвычайно не близки нам — условия брака, одежда, сложный этикет, формальный язык — но тем не менее, именно это делает истории живыми и трогательными. Читать о людях, которые выглядят, живут и говорят настолько иначе по сравнению с нами, но точно так же борются с внутренними демонами и внешними силами, борются за любовь в отношениях с родственниками, друзьями и любимыми… это напоминает нам, что не только романтическая любовь, но и семейная, платоническая и жертвенная любовь универсальны, и романтика вне времени, и для любого найдётся своя история любви, если только человек этого захочет.

Как мне объяснить свою неуверенность в том, что такая романтическая любовь мне вообще доступна? Мне даже в отношениях с семьей так сложно перейти этот мост близости. Всю мою жизнь мне сложно было понимать людей, быть с ними близким, находиться в их присутствии продолжительное количество времени, ибо вскоре мне требуется уединение, чтобы дышать, тишина, чтобы думать, личное пространство, чтобы функционировать?

Как мне объяснить, что даже с моими любимыми людьми мне так сложно найти способ понятно выразить свою любовь, когда у меня слова застревают в горле, и я не хочу шума толпы или близости чьего-то тела рядом с моим? Что эта близость требует так много бл*дской работы, когда у меня как будто гораздо больше границ и чувствительности, чем у большинства, и временами кажется, что мои потребности вызывают у других такое ощущение, будто я держу их на расстоянии вытянутой руки?

Я не сомневаюсь в том, что способен любить — просто я понял, что выражаю любовь не тем языком, который понимает большинство людей. И если я не нахожу этот общий язык, это понимание даже с теми людьми, которые не имеют другого выбора, кроме как любить меня, которые знали меня дольше всех и лучше всех, то какие у меня есть шансы выстроить романтические отношения с кем-то ещё?

Я знаю, что я не сломленный и не с изъяном. Но я знаю, что я другой. И понять, как заставить мои отличия вписаться в этот мир, было сложно, временами болезненно. Я нашёл способ существования, который оберегает мои отличия, позволяет мне писать картины и находить умиротворение в природе, даёт мне необходимую тишину и красоту, которые питают моё творчество. Просто это чрезвычайно уединённая жизнь.

И всё же временами я испытываю тягу одиночества, ощущение, что моя жизнь богата, но могла бы быть богаче, если бы кто-то был рядом, делил это всё со мной. Но созданный мной мир, где я не вынужден постоянно натыкаться на лимиты моих ограничений, не подходит большинству людей, так? И я не могу кардинально это изменить. Любой, кто захочет меня, должен захотеть и этого. Потому что такая жизнь — самая здравая для меня, она приглушает мою тревожность и оставляет во мне достаточно сил, чтобы любить мой небольшой круг общения из родни и друзей настолько, насколько я могу.

Может ли кто-то захотеть этого со мной? И если да, то мог бы я пойти на такой риск и разделить это с кем-то? Впустить кого-то, позволить немного перестроить мой мирок? Мог бы я любить кого-то так, как это нужно другому человеку?

— Акс, — подталкивает Вигго.

Я поднимаю на него взгляд.

— Извини. Просто… задумался.

Он кладёт книгу на стол и с любопытством смотрит на меня.

— Я скажу кое-что, а потом закрою тему, обещаю. По моему скромному мнению, любовные романы — это не просто эпично сексуальное и душевное средство побега от реальности. Это немного возвращение к самому себе.

— Я не понимаю.

Вигго подвигается ближе, опираясь локтями на стол.

— Помнишь, когда этим летом у Фрейи и Эйдена были проблемы, я дал Эйдену любовный роман?

Я киваю.

— Я сделал это не потому, что думал, будто ему нужна книжка, чтобы научиться лучше любить его жену. Я дал ему любовный роман, потому что это безопасный способ глубже окунуться в наши эмоции — и счастливые, и тяжёлые. Узнавать и осмысливать сложные, временами непростые чувства в нас самих, хотя мир в его гендерной токсичности твердит нам, что мы не должны смотреть этим чувствам в лицо и испытывать их, тогда как на деле мы должны. Мы как люди должны знать то, что живёт в наших сердцах.

Чего бы я ни отдал, чтобы познать своё сердце, осмыслить это ощущение ноющей тяги внутри меня, возникающее всякий раз, когда Руни рядом, а теперь и когда она уехала. Но похоже, любовные романы не работают для меня так, как они работают для Вигго, Эйдена или остальных.

Вигго на мгновение притихает, затем осторожно говорит:

— Аксель, если ты переживаешь свои эмоции не так, как остальные, это не означает, что они менее ценны, или что никто не может любить тебя за это. С правильным человеком любой может обрести любовь, если захочет этого.

Затем он подвигает ко мне книгу, которую держал в руке.

— У этой ещё нет загнутых уголков.

— Да, уж прости. Я ещё не продрался через все. Я немножко занят.

Он постукивает по книгу.

— Эту читай обязательно.

— Почему?

— Потому что я думаю, что с этим персонажем ты почувствуешь родство.

— Маловероятно, — я редко ощущаю родство с кем-либо.

— У него чрезвычайно специфические интересы, он прямолинеен до грубости и может страдать от гораздо более серьёзного эмоционального запора, чем ты.

— Дай мне, — я смотрю на обратную сторону книги, просматривая написанное.

— Дай ей шанс, — говорит Вигго. — Читать книгу — это всё равно что открывать своё сердце кому-то. Ты не знаешь, сложится ли, пока не попробуешь.

Прочитав аннотацию сзади, я откладываю книгу, испытывая нервозность. Я не уверен, что мне понравится читать про персонажа, к которому я почувствую родство.

— А теперь хочешь рассказать мне про Персиковые Трусики? — спрашивает он. — Потому что я вижу, как вертятся твои шестерёнки. Ты думаешь о них, — он постукивает по книге. — Думаешь об этом.