Вера возвратилась с простынёй, инструментом. Усадила Гурьева перед трюмо с большим зеркалом, обернула ткань вокруг шеи и плеч. И провела рукой по его волосам. Он едва не вздрогнул. Какие руки, подумал Гурьев. Боже, какие руки, только в эти руки можно влюбиться без памяти. Понимаю твоего Серёженьку, Верочка, ох, как понимаю. Прости, дорогая. Прости.

– Чем ты бреешься? – тихо спросила Вера, чуть касаясь пальцами его щеки.

– Ножом, – усмехнулся Гурьев.

– Тем самым, что ли?! – Вера непроизвольно отдёрнула руку. – Шутник…

– Златоустовской опаской. Отличная сталь, научились делать. Легированная. Благородная. Лучше золингеновской.

– И никогда не поранишься?

– Ну, отчего же, – Гурьев улыбнулся и пожал плечами. – Пару раз порезался. Давно только это очень было, Веруша. С тех пор – никогда.

Эту бритву ему действительно подарили на заводе – из первых образцов стали, выплавляемой по новому техпроцессу. Ему и Сан Санычу – по бритве. Городецкому – с малахитовой рукояткой, ему – с яшмовой. Ручная работа, штучный товар. На свете много есть такого… Не буду, не буду, спохватился он. Только декламации Шекспира не хватает бедной девочке сейчас для полного душевного равновесия.

Вера долго колдовала над ним. Гурьев чувствовал: она не только растягивает удовольствие, но и на самом деле истосковалась по любимой работе. Наслаждайся, милая, подумал он. Наслаждайся, мне не жалко, от меня не убудет.

Вера, завершив священнодействие, осторожно взяла его голову, чуть повернула из стороны в сторону. Потом немного отступила назад:

– Ну, вот. У тебя волос густой, сильный. И мягкий, укладывается хорошо. С таким волосом работать – одно удовольствие. Если хочешь, буду тебя стричь всегда. Приходи, когда захочешь. Придёшь?

– Приду. Конечно, приду, Веруша.

– Тебя хорошо стригли. Даже ещё не оброс совсем.

Конечно, я за неделю до отъезда отметился у Тираспольского, усмехнулся про себя Гурьев. Он следил за собой, и весьма тщательно. Даже в самые поганые времена он не позволял себе распускаться. Что бы ни было, нельзя распускаться, подумал он. И ты молодец, Веруша, что не распустила себя. А теперь я тебе помогу. Вий а хосыд [32], подумал он, вий а хосыд. Ношусь по всей земле в поисках искр божественного света. И нахожу, что самое интересное. Ведь нахожу?

– Сейчас голову тебе помою и уложу причёску, – Вера снова дотронулась до его волос.

– Вера.

– Тут я командую. Я же мастер, – она улыбнулась и вышла.

Ох, думал Гурьев, жмурясь от Вериных прикосновений, ох, да что же это делается такое?! Такие женщины. Такие женщины, – нигде, нигде больше нет таких. Наверное, самое лучшее, что здесь есть, на этой земле – её женщины. За что же мучаются они так?! Был бы я нормальным – полжизни б отдал за то, чтобы женщина с такими руками занималась со мной любовью, сколько мне там отпущено. Господи. Рэйчел.

Вера осторожно вытерла ему волосы, расчесала густым гребнем:

– Одеколон твой я не знаю. Запах немного знакомый, а… Заграничный?

– Сорок семь одиннадцать. Старинный рецепт. Кёльнская вода, от него все прочие одеколоны пошли.

– Ах, вон как. Ты мне принеси флакончик. Чтобы всегда наготове был.

– Хорошо. Напиши мне твои данные. И Катюшины.

– Зачем?

– Документы, Веруша.

– Как?!

– Это службишка, не служба, – вздохнул Гурьев.

– Что же служба тогда, Яшенька? – умоляюще посмотрела на него Вера.

– Служба – так жизнь устроить, чтобы всё это никому не нужно было, Вера. Вообще никому. Никогда.

– Господи…

– Вот. А это, – он опять махнул небрежно рукой.

Гурьев ушёл, а Вера долго стояла ещё в раскрытой калитке. Мать вышла, тронула её за плечо, сказала негромко:

– Ты не убивайся так, доченька. Может, выпустят Сергея-то… Время такое, суровое. Разберутся, да и выпустят. Люди говорят, да ведь и выпускают вот… Некоторых…

– Некого выпускать, мама, – Вера посмотрела на мать сухими глазами. – Убили Серёжу, я чувствую, нет его на земле больше.

– Ой, Верка… – затряслись у матери губы. – Ой, Верка, грех это, грех говорить такое, думать даже такое грех… Катюшка-то…

– Грех – с людьми такое творить, мама. Вот – всем грехам грех.

– А он-то? Он кто таков-то будет, Яков этот?

– Не знаю, мама. Не говорит он, да и зачем мне знать. Только он такой…

– Не твой он мужик, доченька, – покачала мать головой – почти осуждающе. – Чужой это мужик, уж и не знаю даже, чей, что за баба ему нужна, чтоб такого держать-то…

– Не мой, – кивнула Вера. – Нет, не мой, я знаю. А возится ведь со мной, как со своей. Другие и со своими так не возятся, как он со мной. Что ж, мама, понимаю я всё. А только, позовёт если, если понадоблюсь… Хоть на часок, да мой.

– Уймись, Верка. Уймись!

– Не бойтесь, мама. Не бойтесь. Только вот на самом деле, так хочу я на ту посмотреть, с которой он будет. Какая она. Не от зависти, нет, я же всё понимаю. Просто посмотреть хочу.

Вера повернулась и медленно пошла назад, к крыльцу.

Гурьев вернулся домой и сразу прошёл на свою половину. Макарова и Даша уже спали – он предупредил, чтобы его не ждали. Ворча, ушёл освобождённый от вахты Денис. Гурьев переоделся в домашнее, немного побродил по комнате. Посмотрел, погасив свет, на улицу, нет ли чего подозрительного. Снова включил электричество, достал папку с чистыми бланками документов, предусмотрительно прихваченных из Москвы на случай непредвиденных обстоятельств и дожидавшихся своего часа в специальном отделении его чудо-чемодана, – вот как теперь, например. Паспорт, трудовая книжка и метрика, автоматическая ручка, заправленная специальной тушью, металлический футляр с набором штампов и печатей, – отличнейшая коллекция, спасибо техсектору. Щёлкнув пальцами – звук до оторопи похож был на выстрел – Гурьев приступил к делу.

Дождавшись, пока тушь и печати высохнут окончательно, он усердно несколько раз согнул-разогнул метрику ребёнка, прошёлся специальным оселком по углам страниц и складкам, замахрив их и придав таким образом бумагам потрёпанный жизнью вид. Всё просто в этом мире. Всё просто.

С утра, по случаю выходного, Гурьев провёл несколько часов в спортзале, вернувшись домой, пообедал, немного почитал. Вынужденное безделье его угнетало, как всегда. К счастью, недолго.

К шести вечера прибыли, наконец, долгожданные гости. Гурьев встречал их на автобусной станции. Делегация оказалась довольно внушительной: геологи, археологи, строители – одиннадцать человек. И Беридзе. Обнявшись с Тенгизом, Гурьев шепнул ему в ухо:

– Ты почему здесь?

– Работа, – вздохнул Беридзе и улыбнулся. – Да я сам попросился. Пока Света в больнице.

Гурьев увидел – улыбка даётся Беридзе нелегко. И сильно сжал его плечо пальцами, так, что Тенгиз поморщился.

– Это неправильно, Тень. Ты должен быть рядом, я же тебя учил.

– Я стараюсь.

– Хреново стараешься. Ладно, после договорим.

– Я твой мотоцикл привёз. Там, в «Газоне».

– Псих.

– Варяг велел.

– Я и говорю. Всё. По коням.

Автомобили – тентованный ГАЗ-АА, автобус на базе полуторки и ЗиС-101 – развернулись на небольшом пятачке станции. Гурьев сел в ЗиС к Беридзе, и маленькая колонна двинулась в город.

Первым делом они остановились возле школы, быстро перенесли гурьевский спортивный инвентарь в Денисово хозяйство. Следующей целью маршрута была квартира Гурьева. Пока они перетаскивали багаж, дольше всего провозившись с выгрузкой мотоцикла и сейфа, в чём помог находившийся на вахте Шульгин, Даша во все глаза рассматривала происходящее из-за занавесок. Справившись, они отбыли в санаторий ЦК, где разместили всю делегацию, за исключением Беридзе. Тенгиз отдал распоряжения, и они вернулись к Гурьеву, не забыв запастись провиантом в спецбуфете, находившемся здесь же, в санатории.