– Смотри-ка… Сучка. Ты откуда? – Опешил Константин Петрович. – Где, скажи, твой хозяин? А, малюха?

 В ответ собачка только облизала деду кожаную рукавицу и покорно легла животом на снег, своим приниженным видом показывая, что готова всем пёсьим существом подчиниться новому хозяину. Служить готова! А потом взглянула – снизу-вверх – на деда большими грустными глазами и издала странный, совсем не собачий, свистящий звук.

– Фьюииить…

– Ничего себе флейта! Теперь и будешь Флейтой!

 Так и появилась в хозяйстве Константина Петровича и Ксении Ивановны лохматая жиличка.

 Снежная псица обожала зиму. Особенно она радовалась, когда шёл снег. Не шёл – валом валил, забивал снежинками каждую щель окрест, строил застывшие волны и целые валы вдоль дорог, стремительно становящихся похожими на оледенелые траншеи… Тогда Флейта – кличка эта моментально прилипла к ней – бросалась в ледяные барханы и словно плавала в них. Она упоённо жевала снег и играла со снежками, которые бросал ей дед, грызла и жадно глотала их.

 Это было, наверное, её собачье мороженое.

 В однокомнатный флигелёк дедушки и бабушки, который они гордо называли «домом», Флейту не пускали. Да она туда и не рвалась. Благодаря густой шёрстке прекрасно переносила под открытым небом даже тридцатиградусные морозы. Тем более что дед сколотил для собачки просторную будку, куда положил старую телогрейку. И кормушку поставил, в неё был превращён покоцанный эмалированный тазик. Извольте прописаться: все собачьи удобства!.. Если не считать, что Флейту посадили на цепь, прикрепленную к коньку будки. Однако такова теперь была функция Снежной псицы – бдительно охранять скудное дедово хозяйство.

 Иногда дедушка отвязывал Флейту и на кожаных постромках, сделанных из его допотопных, сопревших и потрескавшихся ремней, запрягал собаку в санки, куда торжественно, как Мороза-Воеводу, сажали Гошку. Дворняга с радостью гоняла, гавкая, по дорожке – от дома к калитке и обратно. Гошка визжал, поначалу – от страха, а потом, когда уже попривык, – от щенячьего восторга. Солнечные искры на сугробах вдоль дорожки, скрип полозьев и сопение крепкой псины, без натуги тащившей за собой снежную повозку… Это и в самом деле было здорово: мальчишка имел собственную ездовую собаку! Не сибирскую лайку, конечно, как в фильмах об отважных покорителях Крайнего Севера, но какая разница, по большому счёту?

 Ведь это была его и только его собака!

 Если Гошка с разбегу бросался в снег, Флейта прыгала за ним. Словно спасала его, рискующего потонуть. Повизгивая, откапывала из сугроба, сопела, поскуливала, прикусывала Гошкину шубку, подбитую китайским кроликом. К тому же Флейта смешно и трогательно умела присвистывать носом.

– Фьюииить!

 Друзей-ровесников у Гошки в полупустом зимой посёлке не было. А жаль! Как бы они завидовали, если бы видели, что у него есть такая классная собака. Зимняя!

 Флейта исчезла так же неожиданно, как и появилась.

 Весна пришла непривычно рано. За несколько солнечных дней снег, совсем недавно вездесущий, обильный, превратился в жёсткий наст, а затем почти полностью стаял. Апрельским утром Гошка вышел на крыльцо и сразу почувствовал что-то не так. На оцепленном занозистым штакетником участке, покрытом серыми, грязноватыми языками еще не слизанного солнцем до конца льда, царила непривычная тишина. Обычно Флейта, едва почуяв издали Гошку, восторженно лаяла, прыгала на месте, звеня цепью, приветствовала его. Но сейчас всё вокруг было тревожно тихо.

 Предчувствуя неладное, Гошка стремглав побежал к будке… И сердце его упало.

 Собачий ошейник не был расстегнут, он по-прежнему крепился к цепи, а та плотно держалась за будку… Но самой Флейты не было. Нигде! Да и следов её сильных лап на мокрой земле не виднелось, и подкопа под забором, целым, нетронутым, не было. Как такая крупная собака могла незаметно и бесшумно уйти, сорваться, выскользнуть? Это невозможно, решительно невозможно. Мистика!

 Дедушка, услышав рыдания внука, сразу всё понял. Он подошёл к Гошке и развёл руками в недоумении.

– Просто зима прошла, сынок… Снежная собака убежала туда, где еще лежит снег, разве не понятно? Не плачь, Госяк! Вот начнётся новая зима, и Флейта обязательно вернётся. Она непременно придёт к тебе сквозь сугробы, как только у нас пурга завертится. Бывают собаки летние, а бывают, знаешь, и зимние.

 Георгий поверил. Весну и всё лето он жадно ждал, когда же наконец выпадет первый снег. А, как только это произошло, дедушка привёл в дом Мурзилку. Молоденькую, весёлую и белую, с такой длинной, густой шерстью, что впору было запутаться в ней. И Гошка перестал сожалеть о Флейте… Только вот незадача: снега Мурзилка не любила, да и на санках своего хозяина возить не умела – была для этого слишком маленькой.

 А сколько собак вообще было в жизни у него? Георгий, загибая пальцы, принялся считать… Дворняжки были, пудельки – тоже и ещё – джеки расселы… И одна такса. Однако весьма недолго. Её звали Пиф.

 Десятилетний Гоша жил тогда у мамы в Москве. Он едва лёг спать, как в дверь позвонили. Это был отец, давным-давно с мамой и с ним, Гошкой, совместно не обитавший.

– Вам пакет! – Духоподъёмно объявил отец, чувствуется, пребывавший крепко навеселе, что случалось с ним не редко. И поддёрнул в круг света на лестничной площадке плотного, как батон твёрдой колбасы, пса-таксика на длинном поводке. – Это Пиф. Как в картинках в «Юманите».

– Ты с ума сошёл! – схватилась за сердце мать.

– Всё под контролем! Наш парень, ты говорила, рассказы пишет… Вот и будет почти как Чехов. У классика было сразу две таксы: Бром Исаич и Хина Марковна. А у Гошки будет Пиф.

 Пиф оказался достойным представителем своего кривоногого племени. На месте днём ни минуты не стоял, грыз всё подряд – особенно ножки стола и модельную обувь. Зато как увлечённо и неутомимо приносил мячик, который ему кидали, как громко выполнял басом команду «Голос!», как лапку учтиво подавал… Однажды Гошка вышел выгуливать Пифа во двор, гордясь собакой перед друзьями, но случилось нечто страшное. Пиф так рванул вперёд, что вырвал у Гошки поводок едва ли не с рукой. Гошка бросился за ним, но – куда там!

 К счастью, всё кончилось благополучно. Весь двор полдня гонялся по микрорайону за неуёмным, шоколадного цвета снарядом на четырёх коротких, кривых лапах. Остановить заводного зверя смогли только после того, как кто-то из случайных прохожих после истошного Гошкиного вопля: «Ловите собаку!» наступил на поводок и заставил Пифа на несколько секунд застыть на месте.

 А как-то поутру зазвонил телефон. Это был отцовский приятель, известный журналист и писатель, главный редактор литературного издания.

– Как там наш монстр, Тамара?

– Какой такой «монстр»? – удивилась мама.

– Ну, Пиф, ясное дело… Мы вернулись из отпуска и можем сегодня заехать к вам и забрать собаку.

 «Лишь сердце порвалось в моей груди…» – признался бы тогда Гоша вслед за Генрихом Гейне. Но баллад Гейне в ту нежную пору Распоров ещё не читал. Он просто расценил происходящее как предательство.

 Оказывается, товарищ отца попросил его взять собаку на время. Выручить на две-три недели. Отец же, педагог хренов, не нашёл ничего лучшего, чем привезти пса к Гошке, не предупредив никого, что это только на короткое время.

 Слёз было пролито! Не счесть…

 Скажи, какая у тебя собака, и я скажу, кто ты. И ещё: с годами хозяева становятся похожими на своих собак.

 Казалось бы, такова истина. Но, исходя из этих постулатов, составить представление о Распорове не представляло категорически никакой возможности. Ведь у него жили перед уходом в собачий рай собаки самых разных «рас и народностей». И каждая их них становилась частицей Гошкиной жизни. И у каждой из них, как и у человека, – свой характер и своя судьба.

 Был период, когда особая любовь связывала Распорова с пуделями.

 Леська, персиковая карликовая пуделица, была существом тихим и деликатным. Она не долго радовала Гошку. Однажды во время обычной, вполне дежурной прогулки по московскому бульвару на неё из-за угла набросилась сумасшедшая, свихнувшаяся после наркоза при неудачных родах самка добермана. Ам-м-м! – и всё… Потом Гоша узнал, что хозяин не раз без поводка и намордника выпускал опасную собаку, которая нападала и на людей. В конце концов, безумную доберманшу усыпили… Жалко – что не хозяина… Но Георгия это уже не интересовало. Легче от этого ему не становилось.