Согласно исследованиям НИИ детства Российского детского фонда, каждый третий выпускник детского дома станет человеком без определённого места жительства, каждый пятый – преступником, а каждый десятый покончит жизнь самоубийством.

Научно-исследовательский институт детства Российского детского фонда

Это – тонкое, изящное, в чём-то талантливое автобиографическое повествование, написанное тобой в те времена, когда мы обрели друг друга, полюбили, а затем возненавидели.

С тех пор как я избавилась от всех гнетущих материальных благ, от всего хлама в жизни и завернулась во что-то наподобие тюремной робы, но глухого чёрного цвета, найдя в этом аскетическое удовольствие и решимость очиститься от мирского греха (всё, как ты и хотел), эта рукопись – единственно ценное (особенно поздние вставки, написанные тобой от руки), что я решила сохранить до дня моего Страшного суда. Хочется вспомнить, как всё было, и понять, почему всё произошло именно так…

Часть 1

1

Я попал в эту квартиру, когда мне было девять лет. Здесь я провёл лучшие моменты своей жизни. И самые горестные, проклятые минуты. Потому что любил сильнее смерти. Как подраненная птаха, бьющаяся в невидимое и твёрдое, как иридий, стекло. Выпавшая из гнезда, ещё не набравшаяся сил и опыта для дальнего перелёта, разбившая в кровь свои тоненькие и хрупкие лапки и почти без чувств упавшая наземь. Вот с кем бы я мог себя сравнить тогда за своё убогое птенцовое оперение, затвердевшее, почти омертвевшее, – как у голубя, попавшего в гудрон.

Зато у меня было большое человеческое сердце, которое билось, сотрясая рыхлую перегнойную землю. Оно билось так усердно, что прохожие шарахались в сторону, испугавшись невидимого источника звука, напоминавшего гул и вибрации проходящего глубоко под землёй поезда. Это был звук раскалывающейся тверди, в самом ядре которой лежал я. Никем не узнанный, брошенный, отданный на волю судьбы. Вымазанный, выпачканный, оборванный, вечно голодный. Маленький человек, с которым никто не хотел состоять в родстве.

При рождении я был отдан в детский дом. И не знал своих родителей. Поэтому единственной моей целью было сбежать. На свободу. На поиски счастья.

Сейчас, когда мне за двадцать, я могу посмотреть назад. И описать всё, имея опыт пережитого.

За стенами моей тюрьмы мне рисовался чудный мир. Мир детства, где давали всласть поесть мороженого, где круглые сутки крутили интересные фильмы, где разрешали гулять допоздна и где меня, возможно, ждала мама. Даже имя ей придумал – Лара. В детдоме приходилось всё время жить в страхе и прятаться в трюме воображаемого корабля, колыхавшегося на волнах, вечно попадавшего в бури, во время которых я каждый раз боялся, что он не выдержит, развалится на части, и я никогда не увижу маму. Но мне повезло.

В намеченный для себя день я сбежал. Я давно уже вынашивал план побега. Рисовал на бумаге странные изогнутые линии судьбы, используя красный, зелёный и синий цвета фломастеров. Неровные, но податливые линии жизни, сердца, головы сплетались, расходились, шли параллельно, обрывались и снова возобновлялись – и в конце превращались в знак бесконечности. В ночь перед побегом не спал. Сидел на подоконнике и разглядывал в темноте свои детские каракули, плотно прижимая лоб к окну. Я был так близорук, что по стеклу расползлась испарина. За ней на улице мерцал свет дальнего фонаря, но как только я вглядывался, его лучи рассеивались и растворялись в кромешной тьме. С пола через ступни к моей спине подкрадывался сквозняк. Где-то снова было настежь открытое окно.

Я всё время чего-то ждал. И это ожидание стало моим мироощущением, моим окружением, мелодией моего сердца. Надеждой и тоской по несбыточному пропитался сам воздух моей судьбы. В ожидании теплились дальние фонари жилых домов. В нём был великий смысл моей жизни и моего счастья…

И тут мне взгрустнулось. Слеза покатилась по щеке и бухнулась на мою пёструю карту жизни, размазав чёткие линии. Клякса, ошибка или, наоборот, счастливый знак? Я раненый пират, и меня ждёт мой деревянный корабль, обитый жестяными пластинами. Меня ждёт мостик и штурвал.

«Вперёд!» – скомандовал я и скомкал расплывшийся план побега. Кто-то закашлялся и перевернулся во сне. Я юркнул в постель, холодную и неуютную. Меня бил озноб от сквозняка. «Измените мою жизнь! Вам же под силу! Я прошу, умоляю, заклинаю!» – обращался я к неведомым богам. Позже согрелся, но не одеялом и не тревожным сном, а своим твёрдым намерением сбежать из этого дома, где стены окрашены в болезненно-зелёный цвет. Из дома, где старые скрипучие кровати, где переломаны все игрушки и кормят жидкой манкой с квадратным куском сливочного масла, растекающимся желтоватой жижей поверх сваренной крупы. Я не знал другой жизни, но знал одно: спасение за оградой. Там мир моих грёз.

Мог ли я трезво судить, что ждёт меня за стенами? Знал ли реальность более жестокую, чем моё пребывание в этой тюрьме, где нужно было защищаться от нанесённых обид, терпеть унижения? Где на меня орали воспитатели, где приходилось врать, подстраиваться, бояться? Здесь я всех ненавидел.

Наступил день под кодовым названием «катапульта». Крики воспитателей, скудный завтрак. Я уже не мог усидеть на месте. Крутился, елозил на стуле, моя нога плясала под столом. Было волнительно. Казалось, что каждый хитрый глаз знает, что я что-то задумал, поэтому я набирал полный рот каши, раздувал щёки и по-партизански молчал. Аппетита не было, но я впервые заглатывал еду насильственно жадно, с мыслью о том, что предстоит голодать. Три куска белого хлеба умыкнул в карман. Эх, ещё бы сосиску на дорожку, но по четвергам давали рыбу, и то только на ужин. Хлеб в кармане раскрошился, белый мякиш уже нещадно заветрился. «Ничего, и такое съем», – думал я. Надо бы ещё поныть, чтобы дали дополнительный кусок.

Что взять с собой? А что я имею ценного? Что я вообще имею здесь своего, кроме майки, штанов, носков и трусов? Они по праву мои, потому что я их ношу, сам складываю на стуле стопочкой перед сном (иначе можно получить оплеуху) и на них пристрочены бирки с моим именем. Нет ничего, что бы я мог взять с собой.

Я убегу, и они не сразу хватятся меня, в этом я уверен. Потом поднимут вой и бросятся вдогонку. Но я буду уже далеко. Мои ноги, быстрые, как ураганный ветер, обуты в зашнурованные истоптанные коричневые ботинки. Но я люблю свою обувку, потому что она тоже моя. Её подошва носит моё имя – Смельчак. Таким хочу быть: грустным, как Пьеро, и смелым, как Робин Гуд.

И вот я сбежал! И там, за пределами бледно-зелёных стен, встретил маму.

2

Я сидел на площади у фонтана. Дул сильный ветер. Прыгающие струйки воды то и дело обращались то в одну, то в другую сторону площади. Моросили по голому камню, брызгали на прохожих, дёргались и рассыпались. Я бы уже давно прыгнул от невиданной для мая-месяца жары в фонтан, устроил там драку с водой и вымок до самой нитки, а потом упал бы и дико захохотал. Но сил не было. Во рту ни крошки с самого утра, весь день на солнцепёке, весь день один. Впервые по-настоящему один. И вроде бы уже не так страшно, ведь за это время со мной так ничего и не случилось. Но всё же казалось, что что-то не так…

Помню, слез с лавки, подошёл к фонтану, сел перед ним на корточки, подставил ладошку под струю воды, потом вторую. Блаженная прохлада… Хотелось пить. Нагнулся, и закружилась голова. Просто голоден… Вернулся на скамейку и зажался в самый угол, подобрав под себя ноги. Меня, видимо, презирали, думали, что бездомный, и рядом никто не присаживался. Через какое-то время шум на площади стал затихать, мягкость приближающейся ночи убаюкивала. Живот, сжавшийся с голодухи, отпустило, голова перестала кружиться. Размытый сон тихим шагом подкрадывался на смену усталости. Я изредка вздрагивал и зябко ёжился. Было холодно. Неведомый сон о прекрасном вдруг превратился в кошмар. Меня кто-то тронул за плечо. Я мигом очнулся.