– Ева! Иди есть борщ! – зовёт бабушка.

Дедушка не любил ни меня, ни сестру, и, как я поняла, бабушку он тоже не любил. И она его. Любила ли она меня, я не знаю, потому что она никогда этого не говорила. Вообще-то она предпочитала молчать.

Сначала я удивлялась и все время спрашивала бабушку, почему дедушка так плохо к нам относится.

Но быстро привыкла. Все-таки лучше плохо, чем никак.

Привыкла быть обузой, помехой, ходить на цыпочках и не дышать.

Дедушка у нас странный, но к этому было легче привыкнуть, чем к его душераздирающему храпу по ночам. Угодить ему невозможно.

Какой бы тихой и незаметной я ни была, проклятые половицы нет-нет, да и скрипнут в каком-нибудь новом месте.

Когда такое случается, он заставляет всех забраться на диван и не издавать ни звука.

И мы выполняем его странные приказы, потому что знаем – под подушкой он держит настоящую двустволку.

Нам хватило одного раза, когда мы оказались под её прицелом, чтобы усвоить этот урок.

Бабушка говорит, что дед так и не оправился от смерти мамы. Но это совсем не важно.

***

В нашем новом доме высокие потолки. Есть даже лестница. И кровать наверху, вернее, матрас, на котором мы спим вместе с Дашкой. Дашка моя новая старшая сестра, дочь тети Люси. Я не помню, как мы здесь оказались, будто уснула в одном месте, а проснулась в этом доме.  Скорее всего, так и было. Я очень часто переезжаю. Наверное, у меня очень большая семья. Теперь вот эта Люся.

Здесь очень светло, большие окна и много солнца, только как-то пугающе пусто.

Игрушек у меня почти нет, поэтому я придумала себе развлечение: шпионю за взрослыми прям со второго этажа, из-под одеяла. Мое укрытие очень надежное, ни разу меня не подводило.

Взрослые делают все время какие-то странные вещи.

Вчера я видела, как папа затянул у себя на руке шланг, а потом воткнул туда шприц с какой-то коричневой жижей. Потом его примеру последовала тетя Люся.

Такими шприцами я ставлю уколы своему медведю и кукле Марине с розовыми волосами. Ее мне подарила бабушка на 5 лет.

Иногда я скучаю по бабушке, но не сильно. Папа говорит, что она плохая. А моя настоящая мама на самом деле – Люся. Честно говоря, я в это не верю. Не знаю, почему, просто не верю и все.

***

Дом вверх дном, грохот и крики, все по углам.

Папа вернулся домой. Осторожно выглядываю из своего укрытия – письменного стола.

В этот момент папа толкает тетю Люсю и она, ахнув, падает прямо рядом со мной.

Ну все, теперь он точно меня заметит, думаю я. Но вдруг

Дашка не выдерживает и бросается на отца с криками:

– Не трогай маму!

А потом все как в замедленной съемке: лицо Дашки, встретившееся с локтем разъяренного папы, ее полет обратно в угол под лестницу, жесткое приземление на пол.

Папа склоняется над тетей Люсей и заносит кулак прямо над ее глазом.

Дальше – не помню.

Интересно, на что каждый день так злится папа? Наверное, он сильно устает на работе?

Могу ли я что-то сделать, чтобы ему стало полегче?

 ***

Вздрагиваю от холода, когда тонометр касается моей спины.

Мне 8.

– Ой, какая же ты волосатая! Как же ты замуж выйдешь такая! Тебя же никто не возьмет.

Ты же девочка, – причитает она, увидев пушок внизу моей спины. – А руки-то какие, ты посмотри! – она небрежно хватает меня за запястья.

Я оборачиваюсь к бабушке в поисках поддержки. Но она, стыдливо улыбаясь, поддерживает врачиху:

– Вот такая уродилась да, не говорите.

***

Мне 8. И только что я узнала, что, если плакать над письмом, слова в нем расплываются от упавших на него слез.

Узнала об этом, когда делал вид, что учу уроки, а сама катала очередное послание папе в тюрьму.

Тайком, потому что бабушка не одобряла. Ведь папа – плохой и именно он виноват в смерти мамы.

А я не хотела быть плохой, поэтому продолжала его любить, но тайно.

Виноватой себя чувствовала постоянно. Но у нас с бабушкой тоже была своя особая игра – в молчанку. В этой игре никто не мог сравниться с бабушкой.

Едва мы стали жить вместе, она сразу дала мне понять, что просить у меня прощенья, как мама, она не будет.

А чтобы научить этому меня – не разговаривала со мной по несколько дней.

Я ломалась обычно уже ко второму дню.

Молила прощенье, стоя на коленях и давясь слезами.

Лишь бы эти вечно опущенные уголки ее губ поползли вверх.

И они ползли. А я просила. И за маму, и за папу, и за себя, и за дедушку, и за братьев, которые издевались над ней все детство.

Я просила за всех. И в конце концов, она просила меня подняться с колен.

 ***

– Бабушка, я умру?

Скорая едет. Бабушка плачет. Наверное, она меня любит. Точно любит.

Говорит, что, конечно же, нет, а сама не знает, я же вижу.

Мои приступы астмы все чаще. Обычно после них я долго лежу в больнице. Я только пошла в первый класс, но из-за болезни, пропустила почти весь учебный год.

Учителя грозятся оставить на второй.

А мне бы просто дышать полной грудью.

***

Я так горда собой, нарисовала рисунок для своего папы, и наконец мы с ним встретимся.

Долгожданный момент: открывается дверь в палату, и я вижу его.

Он лежит на койке, такой уставший и больной.

Улыбается из последних сил, когда смотрит на рисунок. Как будто действительно рад.

Не помню, как я оказалась на руках у бабушки. Знаю только, что не хочу жить с ней.

Я хочу к папе!

Наивная. Будто в этой жизни для кого-то важно, чего я хочу.

***

Бог, где ты там? Наверху?

Куда говорить? В потолок?

Если ты есть, то почему мама умерла?

Я только что научилась читать и прочла рассказы о тебе. Значит, там все неправда, и ты на самом деле не такой уж хороший, как про тебя пишут?

Знаешь что, бог?

Я проклинаю тебя!

***

Мама и папа меня любят!

Знаете, КАК они меня ждали?

Мне хватило одной секунды, чтобы увидеть это в их глазах.

Всего одной секунды моей жизни, которую я запомню навсегда. Забуду. Но потом снова вспомню.

Как тёплая, мягкая мама прижимала меня маленькую к себе.

Как сильные руки папы, пропахшие сигаретами, осторожно меня забирали.

Как они улыбались.

Как они были счастливы.