В одну реку не войти дважды[4] Всё было вправду: травища колкая, жара безумного сентября. И речка тоже… вполне знакомая. Не знак, не символ – а свет и рябь. Для красоты и придумать нечего: ивняк, тропинки извив косой. Садись в «шестёрку» – и на конечную, туда, где трасса свилась в кольцо. Стволы замшели и закосматели. Крапивный полк обступил бревно… Я там прогуливала занятия – с одним парнишкой, давным-давно. Лучи нежарки, в листву упрятаны. Тянусь губами – соринку сдуть… Бегу, взвихряю босыми пятками щекотный, мягкий, песчаный путь… * * * Три новостройки, вишнёво-тёмные, авто, газончики и кусты. Сараи, временем не сметённые… и непролазный глухой пустырь. Крошится мост, все ступеньки – осыпью, и ржавь, и ветер на вышине. Да сколько ж лет с той пригожей осени… Мне стало больно? А знаешь, нет. Беречь билеты, записки, фантики, не по размеру хранить тряпьё, лелеять искры былой романтики, терзая душеньку, – не моё. На речке лодка: парнишка с девочкой. На небе – облачное крыло. Всё хорошо, что – сбылось и сделалось. Всё хорошо, что – давно ушло. И я, другая, гляжу без зависти. Теряюсь в смехе и брызготне. Босые ноги – в прохладной заводи. И солнце – в полуседой копне. Осока гладит лохматым кончиком. Поёт девчонка, скользит весло. И не печально мне. Вот нисколечко. А нежно, памятно и тепло… За семью замками[5] Велик. Далёк. Настолько, что в горле ком. Закован: что ни правило – то запрет. Ты ждёшь меня за первым своим замком – парадный и похожий на свой портрет… Ты говоришь: «Я скучен и нелюдим. Тебе цвести и петь, это я умолк». Ты говоришь «не верю» и «уходи». Я молча открываю второй замок. А третий – хитрый. Сказкой его шатну. Ты с детства – будто маленький часовой. Ты не играл в игрушки – скорей, в войну. И в шахматы, и, кажется, сам с собой. Четвёртый – перекошен, кривится вязь. Изящно лгут наклонные письмена. Его закрыла та, что тебе клялась. Подосланная, милая допьяна. У пятого облупленные бока. У пятого затерянные ключи. Твой друг – который вот он, наверняка… Тебя продавший… купленный… зло молчит. И чаяния, и планы таить хитро. И делать вид, что там, впереди – зенит! Шестой – угрюм и мощен. Его нутро издалека ладони мне леденит… Я долго шла, и вышла я к рубежу, где сердце в клетке: светится ли, искрит… Седьмой открыт. Не бойся, я не вхожу. Достаточно и того, что седьмой – открыт. Кривое зеркало[6] В потёках и провалах крапин – уже теряется лицо. Я просто звал к добру и правде – и прозван психом и лжецом. Я жил бы сладко и безмозгло, и хату с краю на замок. Вы все могли, я тоже мог бы. Но оказалось, что – не мог. Никто и не назначил срока: по капле копится беда. Увы, на каждого пророка – истолкователей орда. Я думал, что воспримут, стронут, им всё же легче – не с нуля. Но тут пришли рабы канона, заблудшие учителя. Но кто же знал, что перепьются, передерутся вор и враль, рехнувшиеся правдолюбцы убьют и веру, и мораль. Когда вы всё перекроили, я стал один. Осиротел. Гонений и убийств во имя я не предвидел, не хотел, такого едкого угара, такого громкого «долой!». Такого страшного пиара, таких задуренных голов… То всхлипнут, то сорвутся в ругань, а то зовут: прости, прикрой. Как будто пригвоздили руки. Сочится правда, будто кровь. Так тоже можно, падать ниже, но петь о вышнем и святом. Я, скорбно головой поникший, молю: всё было не о том… Все измотались, все привыкли, и разогнуться тяжело, но всё же, мёртвые-живые, мы смотрим в общее стекло. Оно растрескано и криво, но где-то там – живая суть. Сквозь пятна, ржавые разрывы ещё видны огонь и путь.  За тридевять земель[7]
Лампа щурится презрительно, стрелки движутся к зиме… Увези меня за тридевять неразгаданных земель. Не растащенных на прибыли, не разменянных на власть. Увези меня за тридевять… В сон жемчужный убралась мать-земля, снега шелковые. Иглы чёрного былья. Мчится конь, зарёй подкованный. Полубред и полуявь. Я, наверно, сломалась. Бунтуют осколки меня. Тридцать девять и три. Царапает простыня. Всю колотит, еле-еле с работы и с улицы. Я усталая, безотказная умница, я расклеилась непредвиденно. Отпустите меня за тридевять… Реет ворон, стонет чудище и узорный вьётся змей, ничего я не хочу уже, лишь за тридевять земель. Там ворота золочёные, а за ними чудеса. Я хочу кота учёного между ушек почесать. Остудить младое личико в бело-розовой воде. К чёрту, к чёрту на кулички бы, прочь, из никуда, в нигде! Мне бы мёртвую воду – собрать себя по кускам и омыться жестоким и вещим хладом, а потом живой водицей – плескать, чтобы радоваться… а не выть по утратам. Всем подруга, утешительница, мама-ровесница, сестра-разумница, чаши уравновесятся, выйдет из сердца игла тупая, я за-сы-паю… Засыпает снежной одурью брег, дороги и холмы, я – летящая, свободная в золотой фате зимы, пряный, свежий снег жасминовый… частокол кругом вонзён… Увези – да кто ты, милый мой, тот, который – увезёт?! Разум – чёткий и смирительный. Хватит. Жизнь – она вблизи. Увези меня за тридевять… увези… вернутьсяНельзя дважды войти в одну и ту же реку. Слова древнегреческого философа Гераклита из Эфеса. О том, что всё изменяется (буквально: если войти второй раз в реку, это уже будет другая река, так как вода, в которую входил человек в первый раз, утекла). вернутьсяЗа семью замками. 1. Под очень надёжной охраной. 2. Надёжно спрятан и недоступен (I место на XVI поэтическом тематическом конкурсе «Любовь» (2015), проводимом на серверах современной литературы «Самиздат» и «Стихи. ру»). вернутьсяВ кривом зеркале. Экспрес. В искажённом виде. |
