После вчерашней попойки болела голова, было непереносимо скучно стоять у дверей и ждать, пока пройдет припадок ярости у князя Евтихия и он, в тысячный раз повторив опостылевшие упреки, успокоится, подойдет к конторке, достанет деньги, кинет их на стол и скажет брезгливо:

– Ступай. В последний раз это делаю. Не для тебя, а для спасения чести рода Повариных, среди которых не числилось до сей поры бесчестных мотов и безобразников.

Долее обычного продолжал сегодня злобствовать князь Евтихий.

Уже куранты проиграли и четверть, и половину одиннадцатого, и княжий камердинер несколько раз выглядывал из-за двери, чтобы доложить, что карета подана, а Евтихий Александрович бегал по кабинету, делал выразительные паузы и опять принимался стучать кулачком по столу и выкрикивать язвительные слова.

Казалось князю Матвею, что конца этому не будет, и несколько раз нетерпеливо крутил он черный ус и подергивал плечами, совсем уже готовый какой-нибудь безобразной дерзостью окончить эту становившуюся нестерпимо скучной сцену.

Но вдруг тяжело бухнула пушка с крепости, и Евтихий Александрович, оборвав свою речь на полуслове, испуганно забеспокоился.

– Ужели уж полдень? Во дворец опоздал…

Стороживший у дверей камердинер решил вмешаться.

– Никак нет, ваше сиятельство. Должно, по причине наводнения стреляют, с вечера еще вода прибывала; сказывают, в гавани изрядно подмокли. А время, ваше сиятельство, без четверти одиннадцать будет скоро.

– Пора, пора! – заторопился князь Евтихий. – Скорей шинель да шляпу и бумаги в карету снеси. Завтракаю сегодня во дворце, – горделиво закинув голову, добавил он и уже в дверях бросил племяннику:

– К тетке ступай. Она даст. Но, честью клянусь, в последний это раз.

Камердинер накинул на плечи князя бархатную шинель, подал красный шелковый шарф окутать горло и, схватив тяжелый княжеский портфель, побежал за князем Евтихием, который не бежал, а несся к выходу.

Князь Матвей, тупым взглядом проводив дядю, подошел для чего-то к окну и долго без мыслей смотрел на унылую, в огромных лужах площадь, серое безнадежное небо, едва выступавший в тумане памятник, на канцеляриста в раздуваемой ветром шинели, осторожно пробирающегося по камешкам через непролазную грязь. Скука и беспричинная тоска давили князя Матвея; он даже не вспоминал ни унизительной воркотни дяди, ни грозящего большими затруднениями скандала, героем которого вчера он сделался, ни огромного проигрыша, ни предстоящего разговора с теткой, ни всех прочих неудач и неприятностей.

Он не думал ни о чем, и туманная, беспросветная слякоть, царившая за окном, окутывала его чем-то слизким, противным до тошноты и тоскливым.

– Вот вы где, а я вас жду, – раздался за спиной князя Матвея жеманный голос.

Он обернулся.

Кокетливо улыбаясь, в прелестном утреннем туалете, но уже тщательно причесанная, с мушкой на правой щеке стояла перед ним тетушка его, княгиня Анна Семеновна.

Будучи лет на сорок моложе своего мужа, считалась Анна Семеновна одной из первых петербургских красавиц, но сейчас князю Матвею показались противными и приторно-сладкая улыбка ее тонких злых губ, и ее жеманный голос, и подозрительная белизна полных, намеренно едва прикрытых тонким шарфом грудей, и вся она, сделанная будто из марципана и обсыпанная сахаром.

Он едва коснулся кончиками усов ее холеной, в дорогих кольцах ручки и на нежное пожатие ответил тем, что вырвал свою руку.

Княгиня улыбнулась только на эту грубость, чуть-чуть приподняв крашеные брови, и промолвила по-французски ласково, но не без насмешки:

– Вы в очень плохом настроении, мой друг. Но пройдемте ко мне, там мы поговорим, и я надеюсь, вы успокоитесь, бедный мой мальчик.

Она повелительно взяла под руку князя Матвея, и они молча прошли по ряду гостиных и угрюмому двухсветному залу на княгинину половину, где комнаты были меньше, обставленные причудливой мягкой мебелью, где топились печки и зеленый попугай в золоченой клетке, картавя, кричал:

– Здравствуй, здравствуй, здравствуй!

Анна Семеновна усадила князя Матвея на низкую, обитую зеленым атласом с разводами оттоманку, села сама рядом с ним и, задержав ручку на рукаве его мундира, спросила уже гораздо более искренним и заботливым голосом:

– Что случилось с вами? Опять проказы, шалости? Не бойтесь искренности со мной. Вы знаете, я всегда готова помочь вам, и не упреки услышите вы от меня, а слова, продиктованные преданной нежностью.

Она томно взглянула на князя, помолчала минуту и со словами:

– Ах, ты не знаешь, не хочешь знать, что ты для меня, – ловким, кошачьим движением обняла его за шею, нагнула голову и жадно стала целовать.

Князь угрюмо отстранил ее и встал.

– Не надо! – почти крикнул он грубо.

– Вот как! – притворно засмеялась Анна Семеновна и тоже встала, бегло взглянула в зеркало, поправила прическу и с холодным пренебрежением промолвила:

– Князь просил меня передать вам тысячу. Можете получить.

– Как тысячу! – воскликнул с вдруг прорвавшимся бешенством князь Матвей. – Как тысячу, когда я должен уплатить сегодня одиннадцать!

– Я не знаю ваших расчетов, дорогой племянник, – язвительно, любуясь его бешенством, ответила Анна Семеновна.

Узкие калмыцкие глаза князя Матвея Поварина стали круглыми. Он резко повернулся и прошелся по комнате, уронив на ходу маленькое креслице.

Княгиня не выдержала. Протянув руки к нему, она заговорила горячо:

– Как ты меня мучаешь. Столько оскорблений – за что? За то ли, что люблю тебя безрассудно, ставя на карту честь свою, положение, репутацию…

– Очень мне нужно! – закричал князь Матвей. – Ты мерзее мне последней трактирной девки. И нет таких денег, которые заставили бы меня еще хоть один раз…

– Тише, князь, – прервала его Анна Семеновна, побледнев до синевы, чего не могли скрыть и румяна. – Помните, что вы в моей власти. Только открыть мне этот ящичек и вынуть ваши бумажки, и завтра же князя Поварина не существует!

При этих ее словах ярость князя Матвея дошла до последнего предела.

– Молчи! – крикнул он и прибавил словечко, вряд ли когда-либо произносимое в этих надушенных сладкой вербеной комнатах. – Молчи! – И, сделав шаг в ее сторону, он грубо толкнул княгиню в нежное, наполовину кокетливо обнаженное плечико.

Княгиня ахнула более от неожиданности, чем от боли, и повалилась на оттоманку.

Впрочем, почти сейчас же она пришла в себя и, когда князь Матвей крупными шагами удалялся, успела крикнуть каким-то не своим голосом:

– Если через три дня…

Дальше князь Матвей не расслышал, хорошо, однако, поняв значение слов ее.

Только попав на улицу, под пронизывающий холодный дождь, пришел в себя князь Матвей.

Закутавшись плотнее в плащ, он зашагал к Невскому, не разбирая луж и грязи.

В задней комнате ресторации Френделя несколько офицеров, поснимав мундиры, играли на биллиарде.

Весело щелкали шары. Задорным голосом выкрикивал счет молодцеватый маркер. На соседнем столике синий огонь лизал края пуншевой чаши. Наблюдающие за игрой курили трубки и громко спорили о достоинствах удара.

Не обращая внимания на весь этот шум, молоденький поручик Неводов, белокурый, с розовыми щеками и едва пробивающимися усиками, сидя на подоконнике спиной к свету, внимательно читал книгу, держа ее почти у самых глаз.

Изредка он досадливо морщился, когда разговор игроков становился слишком шумен, оглядывал их недовольным, рассеянным взглядом, перелистывал страницу и опять погружался в чтение.

– Ну и погода чертовская, – ворчал князь Матвей, входя в комнату и сбрасывая на руки лакея промокший плащ.

– А, Поварин! Что ты вчера натворил? Весь город говорит! – послышались восклицания, и на минуту игра прекратилась, так как все с любопытством окружили князя Матвея, расспрашивая и тормоша его.

– Глупости! – угрюмо промолвил Поварин. – Охота вам, как бабам, языки трепать. Глупая сплетня, ничего более. Выпить бы лучше дали, чтоб согреться.