— А я знаю, куда бы ты повернул, — в тусклом голосе Мирченко впервые послышались что-то живое. — Знаю…. Ты рысь…. Ты знал, что до партизан вам не добраться. Знал, что все оцепят. Ты хотел в Минск прорваться, да…? Ты умный…. Знал, что все равно подыхать, и хотел посильнее хлопнуть дверью. Чтобы помнили все. Чтобы искру зажечь…. В Минске начальство, генералы, а тут броневик по улицам ездит…. Въехал бы на территорию какого-нибудь штаба и покрошил бы всех из пулемета. До Германии шум бы дошел…. Ты же смертник, да, майор…? Не можешь себе плен простить? Вот к чему ты готовился…. Ты не сбежать к партизанам хотел, понимал, что это невозможно, ты хотел, чтобы все начальство лагеря сняли, а меня рядовым полицейским куда-нибудь поближе к фронту отправили. Да, майор…? А? Тебе шум нужен был…. Герой! Вот только уехали они без тебя. И знаешь, что я сейчас подумал? Что в свои конечные планы ты их не посвящал. И значит, рванули они туда, где как раз шума поменьше. На Ждановичи повернули. А мы их там по-тихому передушим. Сорвался твой план, майор. Жди. К вечеру привезут их трупы, и тебя вместе с ними живьем закопаем. Тебя снизу, их сверху. Ничего у тебя не получилось, да майор?

— Получилось, — усмехнулся Зотов. — Еще как получилось. Ты их еще попробуй, возьми….

Было тихо.

Шуршал на слабом ветру торчащий из снега ковыль. Броневик намертво засел в сугробе на проселочной дороге. Источающий жар двигатель больше не оживал. Где-то вдалеке приглушенно лаяла собака.

Поздней осенью темнеет рано. Когда Саша наполовину вылез из открытого люка, в воздухе уже чувствовалось наступление вечера. Сквозь серую дымку неба слабо просвечивало низкое солнце. Прямо перед ними стояли корпуса заброшенного санатория, чуть в стороне начинались огороды пустых дач. Сама деревня осталась в стороне, вдалеке над крышами кое-где курился дым печей. Надо было что-то решать.

— У меня тут бабушка живет, — крикнул Саша в проем люка. — Дождемся темноты и проберемся в деревню. Там выясним, куда уходить.

— Жаль такую машину бросать, — с трудом открывая притиснутую сугробом боковую дверь, ответил Андрей. — Вывезла нас…. И все-таки мы сбежали, Сань.

Он вылез наружу и с наслаждением расправил затекшие в тесноте кабины плечи. Грязное лицо было счастливым, на груди висел немецкий автомат.

— Да. Все-таки мы сбежали, — улыбнулся семнадцатилетний Бортников сверху. — Представляешь, что сейчас твориться в лагере? Как Мирченко беситься….?

Он еще раз оглянулся по сторонам и вдруг замер на полуслове.

Прямо на них, по следам броневика, со стороны шоссе бежали, рассыпавшись в цепочку, серые фигуры. Они бежали давно, было видно, что бег их утомил. И еще было видно, что они не отстанут, будут бежать до конца, и никогда уже не выпустят беглецов.

— Не повезло…, — с необыкновенной тоской в голосе выдохнул Андрей.

Следующие несколько секунд пропали из их жизни. Саша не помнил, как он оказался у пулемета, его руки отдельно от сознания сами собой закрыли люк, а пальцы зачем-то стали лихорадочно закручивать барашки задрайки. А затем он увидел в щель точно такие же фигурки, бежавшие к ним со стороны огородов. Их окружали, брали в кольцо, обкладывали как волков, не оставляя ни малейшего шанса на спасение.

Саша смотрел на бегущие по его душу серые фигурки и отстраненно думал, что это все, конец, и прямо сейчас им придется умирать.

Первым опомнился Андрей. Забыв про висящий на груди автомат, он заскочил в броневик, выхватил у полицая винтовку, выставил ствол из смотровой щели и, задержав дыхание как на учениях, поймал в мушку одну из фигурок.

Ударил одинокий выстрел, эхом разносясь по заснеженным полям.

— Саня, ложи их на землю! — дико закричал Звягинцев, не отрываясь от винтовки.

И сразу что-то в мире изменилось. Тоска безнадежности сменилась холодным рассудочным желанием действовать. Саша уперся плечом в металлический упор тяжелого танкового пулемета. Никогда он раньше из пулемета не стрелял, он вообще не из чего не стрелял, если не считать духовых ружей в тирах. В диоптрическом прицеле среди сугробов двигались фигуры. Палец почти спокойно нажал на спуск.

В следующее мгновение он совершенно оглох, — тесная башня наполнилась грохотом и звоном разлетающихся гильз. Парусиновый гильзоулавливатель не установили, стреляные гильзы бились в броню стен и разлетались по всей кабине. Он не видел, что происходит в броневике, он вообще сейчас ничего не видел, кроме ствола пулемета. В диске попадались трассирующие патроны; разлетаясь, пули гасли где-то вдали бледными красными огоньками.

Ах…. ах…, ах, — непрерывно лопалось в ушах.

Вначале на дороге ничего не происходило. Серая цепочка людей как бежала, так и продолжала бежать. Затем в ней появились пробелы, цепочка сломалась и куда-то исчезла. Немцы залегли в снег. Саша быстро повернул шаровую опору пулемета в сторону огородов, куда непрерывно бил из винтовки Андрей.

— Короткими, короткими, — кричал ему Звягинцев.

Накрененный броневик грохотал, отсвечивая по разным сторонам огоньками автоматных и пулеметных очередей. Если бы он был на ходу, у них бы еще оставался хоть какой-то шанс, но двигатель безнадежно молчал, не отвечая на непрерывное гудение стартера. Игорек до последней минуты пытался завести машину.

Немцы у огородов тоже залегли. Что-что, а воевать они умели, давя, где слабо, и выжидая там, где прочно. Тем более, что это была операция СС. Пускай они и возятся. Немецкие офицеры в цепи прекрасно знали, что из Минска уже выехали грузовики с ротой СС, а из Жданович уже везут по шоссе легкую пушку, которая с двух выстрелов разлупит эту неподвижную бронечерепаху, как орех.

Беглецы в броневике ждали атаки, но никакой атаки не было. Был лишь ответный страшный прицельный огонь из сотни винтовок. Отзвуки разгорающегося боя разнеслись по всей заснеженной окрестности, их слышали и пленные, разогнанные по баракам в теперь уже далеком лагере, их слышала и Алла, разговаривающая в этот момент с полицаем у запретки. «Господи, дай» — беззвучно молился Петр Михайлович.

Пули звенели о броню, высекая длинные искры. Полицай бросил автомат и лег на решетчатый пол. У страха нет дна, даже те, кто сходит с ума, продолжают бояться. Страх можно только перенаправить. Бояться не за себя, а за кого-то другого, или верить в вечность, как Петр Михайлович. Бывший полицейский так верить не умел. Он все сильнее и сильнее вжимался в пол, обхватив руками голову. Смотровые щели остались незащищенными. Кому-то из них надо было умирать, и первым это сделал Игорек. Андрей видел, как из ватника на его спине полетели клочья ваты, а сам Игорек стал валиться с водительского кресла. Изо рта по небритой щеке потекла кровь. Андрей пытался его поднять. Рвал на нем ватник, рвал прожженное пулями белье, но Игорек не реагировал, он закатывал глаза и дул пузырями кровь. Ему уже не нужны были никакие заботы, он умирал, оставляя в прошлом этот сволочной мир, где отсутствие беды, — это уже радость.

Свистнула, зазвенела рикошетом еще одна залетевшая в щель пуля.

— Надо уходить! — истошно кричал, сжавшись на решетчатом полу полицай. — На днище есть люк. Выползем, — и в снег….

— А смысл? Смысл? — кричал в ответ Звягинцев. — Здесь пулемет, укрытие, а там нас перещелкают, как клопов.

Но человеку под огнем не нужно никакого смысла, ему нужно лишь туда, где по нему не стреляют. И полицай ползал по полу, пытаясь поднять крышку аварийного люка.

Саша наверху слышал их крики. В этот момент он устанавливал на пулемет второй диск. Внешне он оставался спокоен, его движения были медлительными, вялыми, как во сне, но сознание лихорадочно искало путь к спасению. Диск последний, неполный. Патроны не в три ряда, а в два. А значит, все закономерно и погано. Как только пулемет смолкнет, подползут и закидают гранатами, вытащив тех, кто останется жив, контуженными и оглохшими наружу. Про пушку Саша не знал.

— Андрей, — неожиданно тихо позвал он сверху друга. — Давайте, выбирайтесь. Я останусь. Пока пулемет бьет, они только на броневик внимание обращать будут. Ползите к санаторию, там проход свободный. А я потом, за вами…. Только автомат оставьте.