— Вот что тетка, — сказал он, подозвав Антонину Павловну, спустя несколько часов томительного ожидания. — Нет такой карточки. Есть какой-то другой Бортников, но не Иван. И возраст не тот. Так что ищи его где-нибудь в другом месте….

Выслушав полицая, Антонина Павловна, молча побрела по тропинке домой, чувствуя себя, словно сдувшийся воздушный шарик.

О том, что в лагере может находиться ее сын, она даже не думала.

А Саша ее ждал. Побег пока откладывался на неопределенный срок, за ним наблюдали все доносчики в бараке, готовые за несколько сигарет следить за ним и днем, и ночью. Он ждал, что мама его найдет, и выкупит, не повторив ошибку Аллы, но дни шли, а мать к лагерю больше не приходила.

Необходимо рассказать, что с ней и дочерью произошло дальше. Через несколько дней к ним во двор пришел переводчик из немецкого гарнизона. Пожилой человек, литовец, полжизни проработавший в санатории «Ждановичи» и хорошо знавший Сашину бабушку. Не заходя в дом, старик сообщил, что кто-то донес, что в этом доме живут семьи коммунистов, и завтра за ними придут.

— Вам надо уходить отсюда. Немедленно, — предупредил переводчик обеих женщин. — Если вас схватят, забудьте, что я к вам приходил. В Минск не возвращайтесь….

Тем же вечером при свете керосиновой лампы женщины провели короткое, безрадостное совещание. Решено было уходить на запад. На востоке шли бои, за линию фронта им было не пробраться, и уходить на запад было безопасней.

Они покинули деревню ранним утром. Бабушка осталась дома. Они решили идти по Раковскому шоссе, в надежде найти где-нибудь тихое, нетронутое войной место, где можно будет не бояться за себя и своих детей. Должно же было быть на свете такое место.

В середине октября, когда все поля и дороги от дождей превратились в грязь, а земля по ночам покрывалась изморозью, две истощенные, оборванные женщины, променявшие всю свою теплую одежду на еду, и две непрерывно кашляющие девочки остановились в деревне Юршишки, что в двенадцати километрах за Раковом.

Деревня была выбрана случайно, они просто брели по дороге, свернув сюда, потому что дальше идти им было некуда.

Восточники…. Здесь Антонина Павловна хорошо узнала это слово, которое раньше, за всю жизнь в Минске ни разу не слышала. Так здесь называли всех беженцев из Минска и других восточных областей. Эти места всего полтора года назад были присоединены к Советскому Союзу, местные жители считали себя поляками, к немцам относились как к освободителям, а восточников ненавидели, не давая им даже напиться воды из колодцев. Колхозов здесь не существовало, вокруг была частная собственность. Картофель на полях, стога сена, — все это принадлежало какому-нибудь конкретному хозяину, который относился к беженцам, как к бездомным собакам. В дома и дворы не пускали.

Как и хотела Антонина Павловна, войны здесь не было, присутствия немцев почти не ощущалось. В зажиточных дворах мычали коровы, блеяли козы, по улицам ходили куры, но все это можно было только смотреть. Делиться своим добром с восточниками никто не собирался. Они действительно нашли тихое, спокойное место на земле, но оно было не для них.

Две женщины и две девочки поселились в ничейном амбаре на самом краю деревни. Идти им дальше было некуда, да и не было сил. Иришка и Соня кашляли и молчали, а это страшно, когда дети днями напролет молчат. В амбаре уже жила одна семья, тоже из Минска, мужчина средних лет, его жена и шестнадцатилетний сын. Тоже шли, спасаясь от войны, неведомо куда, ослабев по дороге. Каждый день они втроем выходили на деревенскую площадь и стояли там, в ожидании, что кто-нибудь наймет их на поденную работу. В селе ведь много работы, особенно осенью. Но их никто не нанимал. Обе женщины и Иришка с Соней тоже стали выходить вместе с ними. Но и их не нанимали. Местные смотрели на беженцев, как на пустое место.

Прямо напротив площади, на центральном месте возвышался большой двухэтажный кирпичный дом, обнесенный высоким забором. Через день Антонина Павловна уже знала, что здесь живет пан Солтыс, самый зажиточный крестьянин, глава деревенской общины, уважаемый в этих местах человек. С немцами он ладил великолепно, им не приходилось приезжать в деревню для реквизиции продовольствия, он сам отправлял им подводы с продуктами, собранными с каждого двора. Крепкий краснолицый мужик с маленькими хитрыми глазами. Вопросы, связанные с порядком в деревне он тоже решал сам. Очевидно, пану Солтысу скоро надоел вид оборванных, голодных восточников, терпеливо стоящих вместе с детьми напротив его окон.

Есть было нечего, ели траву. День предшествующий первому снегу Антонина Павловна запомнила навсегда, он остался навсегда с ней, чтобы она потом ни делала. Сколько бы ни жила, этот день до конца жизни преследовал ее, перейдя из реальности в повторяющиеся беззвучные сны. В тот день они все вместе как обычно пришли на деревенскую площадь. Утро выдалось пасмурным, небо закрылось серыми тучами, холодный ветер гонял по пустой площади упавшую листву. Чудо пришло к Антонине Павловне вместе с закутанной в платок местной женщиной, живущей где-то на другом конце деревни.

— Ты и ты, — подбирая русские слова, сказала остановившаяся возле них крестьянка, указывая на нее и Ирину. — Картошку копать. Хорошо? Много копать. Потом кушать.

На свете не может не быть добрых людей. Нанявшая Бортниковых женщина сама была бедной, имея старый разваливающийся дом с пожелтевшими фотографиями на стене и одну единственную полоску земли, засеянную картошкой. Копали они ее до позднего вечера. Иришка кашляла, но копала наравне со взрослыми. Потом, со слезами на глазах, ели, сколько хотели, горячие, золотистые, рассыпчатые клубни, посыпая их солью. По дому волнами расходилось живительное тепло от натопленной печи. Худая, одинокая, с морщинками на переносице полька казалась им спасительницей, — она ей и оказалась на самом деле.

— Оставайтесь у меня, — сказала им добрая женщина. — Утром пойдете.

Утром Антонина Павловна как сокровище пересчитала отданную ей женщиной картошку, заранее представляя радость в глазах матери Сони и ее девочки. За время, проведенное вместе, у обеих женщин появился какой-то глубокий внутренний контакт, они понимали и чувствовали друг дружку без слов, заменяя все слова одними взглядами. Так, наверное, понимают друг друга близнецы, проведшие долгие девять месяцев в одном животе. Полька встала еще раньше. Она вернулась со двора, когда Антонина Павловна завязывала картошку в узелок из своего платка.

— Не неси им, — остановившись в дверях, тихо сказала ей женщина, указав глазами на узелок. — Не нужна им еда. Убили их всех ночью наши мужики. Вилами закололи.

На улице выпал первый снег. Антонина Павловна бежала по снегу, а за ней, не успевая, спотыкаясь, бежала Иришка. Возле амбара все было затоптано следами. Еще была кровь, много крови. Мужчину, перед тем как убить, видно вытащили из амбара, он лежал возле открытой двери, под ним растеклось огромное черное пятно, а на лице и открытых глазах не таяли снежинки. Остальные находились в амбаре.

— Не заходи туда, — каким-то чужим, ровным голосом сказала Иришке Антонина Павловна, ступив в амбар. Но Иришка не послушалась, зашла, и стала молча тянуть мертвую Соню за руку.

Вдвоем, не говоря ни слова, они вытащили девочку и ее мать наружу. У матери Сони двумя черными дырками была проколота шея, и четырьмя живот. Хоронили их тут же, возле сарая, раскапывая снег и землю обломками досок. Иришка все это время молчала, закусив до крови губы, мать приказала ей, — «плачь», но слезы так и не вышли наружу. А вот Антонина Павловна плакала. Вначале тихо, беззвучно, потом в крик. Кричала, когда засыпала лежащую в неглубокой яме женщину и ее дочь, кричала потом, когда над землей вырос могильный холмик из снега.

Ползала возле него и кричала. Звала посмотреть на все это Матерь Божью.

А потом вдруг встала с колен, отряхнула налипшую землю и снег, приказала Иришке никуда не отходить, и решительно пошла к дому пана Солтыса.