— Не жилец, — отвечая на взгляд Саши, сказал кто-то в другом конце сарая.

Глаза постепенно стали различать белеющие в полумраке лица. Среди солдат здесь находились двое гражданских и три офицера. Один из них, капитан, танкист, в рваном и прожженном комбинезоне, даже не повернулся в сторону вошедших. Он сидел как бы отдельно от остальных, его веки были прикрыты, грязное, заросшее щетиной лицо выглядело отрешенным. Кадровый командир Красной Армии, сейчас он отстраненно пересматривал свою прошлую жизнь, пытаясь найти в ней ответ на вопрос, почему он вдруг оказался трусом и дешевкой, почему он положил всех своих людей, а сам не застрелился, когда у него была такая возможность.

Не торопясь, без ненужного самооправдания и лжи, капитан спокойно подводил итог всей своей жизни, смотря на себя глазами своих мертвых бойцов. В голове вертелись услышанные когда-то слова из Библии: «Взвешен, измерен и найден очень легким». Вспоминая их, капитан грустно улыбался, словно они были написаны три тысячи лет назад специально для него. До самого вечера он не сказал ни слова.

— Проходите. Что встали столбами? — обратился к вошедшим лежащий в углу политрук. Он тоже был ранен; на груди под расстегнутой гимнастеркой виднелась повязка из грязных бинтов с расплывшимся засохшим пятном. Голос у политрука был хриплым, злым, и глаза под стать голосу, — черные, злые, ничего не прощающие.

— Лейтенант Андрей Звягинцев. Получил назначение в часть под Борисов… — смотря прямо в эти глаза, спохватился серый от бледности лейтенант. Низкий потолок помешал вытянуться ему по стойке «смирно».

— Да вы присаживайтесь, товарищ лейтенант, — зашевелился кто-то из рядовых. — Места ведь хватает.

Места действительно хватало. Сарай оказался длинным, в просеянном свете с трудом различалась противоположная стена, заваленная прелым сеном. Странно, но люди, находящиеся в сарае, старались расположиться как можно дальше друг от друга. Исключение составляли два бойца и младший лейтенант-пехотинец. Они лежали на соломе рядом. Младший лейтенант походил на Звягинцева, — тот же возраст, такой же тонкий, худой, загоревший на солнце. Но разница заключалась в том, что Звягинцев в бою не был, а этот лейтенант был, отступая со своими солдатами от самой границы. Пять дней непрерывных боев и поражений сделали его на десять лет старше и на сто лет опытнее. Все трое, с одинаковыми лицами, с въевшейся в кожу лесной грязью, с глазами, видевшими смерть почти всех своих товарищей, смотрелись здесь одним целым, накрепко связанные свежестью общего пережитого.

Саша и Андрей сели по раздельности, словно стыдились друг друга.

Пленные появились в сарае в разное время. Кто-то, как политрук, находился здесь со вчерашнего дня, кто-то появился всего за час до Саши и Андрея. В самом конце бревенчатой постройки, за балками сгнивших перекрытий, на корточках сидел гражданский парень лет двадцати трех в пиджаке и цветастой рубашке с отложенным на лацканы воротом. Лицо парня прикрывала надвинутая на лоб кепка. На щеке алела свежая царапина. Парня привели совсем недавно, но не в пример остальным он держался как-то свободно, как будто давно привык и к войне, и к плену.

— Эй, новенькие. Курить есть? — спросил он.

Рассевшиеся по разным углам Саша и Звягинцев одновременно отрицательно покачали головами.

— Твою мать… — разочаровано и в то же время насмешливо протянул парень. — Одних некурящих немцы ловят. Надо Гитлеру пожаловаться при встрече ….

Парень явно имел лагерное прошлое. Саша не раз видел таких на Сторожовке. Взгляд прищуренный, лисий, липкий. Мазнет глазами, и такое ощущение, что взгляд повис в воздухе. На пальцах синие наколки перстней. Знающие люди понимали, что его показная бравада лишь маска, приобретенная опытом выживания в подобной обстановке. Он демонстративно поднялся, отряхнул пиджак от налипшей соломы и вразвалочку направился к двери.

— Курить давайте, фашисты. Жрать давайте… — закричал он, с размаху пиная ногой дверь.

— Не буди лихо, — попытался остановить его сидящий неподалеку пожилой старшина из запасников. Но парень лишь насмешливо оскалился:

— Не ссы, дядя. Все равно тебя к вечеру расстреляют.

— Почему только меня? — удивился старшина.

Лежащий в углу политрук хрипло засмеялся.

Тем временем раненый в живот боец возле входа умирал. Это было понятно каждому. Его лицо приобрело синевато-белый оттенок, дыхание изменилось, замедлилось, стиснутые зубы с трудом пропускали сквозь себя струю воздуха. В грудной клетке что-то хрипело. Глаза оставались открытыми, но он ничего не видел. Маленькое пулевое отверстие с припухшими побелевшими краями в левой стороне живота постепенно уводило его все дальше в мир теней. Серенький свет из щели над дверью полоской освещал заострившееся лицо.

— Его зовут Сергей. Адрес: город Брянск, улица Первомайская 4-е, — негромко произнес сидевший возле него высокий темноволосый мужчина лет сорока, одетый в льняную сорочку, всю испачканную кровью.

— Откуда знаешь? — без всякого интереса спросил кто-то.

— Он мне сказал, — спокойно пояснил мужчина. — У меня здесь дача. Ну, как дача, деревенский дом у реки. С утра вышел в лес, а он на автобусной остановке лежит. Автобус здесь раньше ходил из города. Свои видно бросили…. Я его в деревню на спине понес. На околице нас немцы и остановили. Он понимал, что умирает, и все мне свой адрес твердил. Успокой Господь его душу….

— А ты что, верующий? — мгновенно отреагировал парень с наколками. Он словно пытался зацепить каждого в сарае. Саша вырос на Сторожовке, ему была знакома такая линия поведения уголовников. За считанные минуты, по каким-то своим, незаметным для других признакам, они с беспощадной точностью считывали психологические портреты окружающих, определяя для себя границу, до которой их будут терпеть, а потом старались продвинуть эту границу как можно дальше. Здесь в сарае делить людям было нечего, но парень, похоже, этого еще не понял.

— Верующий, значит, — продолжил он, не дождавшись от мужчины ответа. — Ну и где он, твой Бог? Ты что, Его своими глазами видел?

— Глазами я тебя вижу. А Бога видят совестью, — спокойно ответил мужчина.

Для Саши этот странный человек сразу стал загадкой. По его мнению, в Бога верили лишь темные, недалекие люди, тихие старушки в платках, не пожелавшие расстаться с детской верой в чудеса. Но мужчина в льняной сорочке с этим образом как-то не вязался. Широкие плечи, мрачноватое, но спокойное лицо, умные глаза. Он не походил на человека, которому был необходим самообман.

— Под Столбцами с остатками батальона зашли в одну деревню…. — раздался из угла хрипловатый голос политрука. — Немцы там раньше нас побывали. За деревней, на околице, колхозный амбар. Человек тридцать наших там нашли. Лежат друг на друге из автоматов посеченные, мухи по лицам ползают. Видно какая-то часть по этим местам отступала, ну, бойцы по хатам и попрятались. Немцы их нашли, и в амбар…. Так вот. Рядом с амбаром кусты. А в кустах, девчонка лежит голая. Мертвая. Одежда по ветвям развешена….. Долго, видно, ее насиловали, на земле полно окурков от немецких сигарет. В рот, до самой гортани трава набита. Сзади все в крови. Не хочется даже рассказывать, что они с ней делали. Лютую, страшную смерть она приняла. Ей лет четырнадцать всего было. Те бойцы в амбаре, ладно…, они солдаты. Но эта девчонка….. Ты мне вот что скажи…. — политрук, не мигая, в упор смотрел на мужчину, словно он нес личную ответственность за ту голую мертвую девочку в кустах, — Ты мне скажи, где был твой Бог, когда они над ней издевались? Думаешь, она не кричала, не звала Его?

— Есть венцы святости. А есть венцы мученичества. Терновые. А кому и почему Господь их дает, нам знать не дано, — после долгой паузы спокойно ответил мужчина.

Политрук только рукой махнул, — что с ним разговаривать, раз он такой темный.

— В лесу под Молодечно хутор горел, — неожиданно откликнулся молчащий до этого младший лейтенант. — А рядом бабка с иконой в руках. Только икону спасла. Смотрит на пламя и охает, — это мне за мои грехи…. Смешные эти верующие. Во всем происходящем причину в себе ищут. Как будто именно из-за этой бабки немец на нас попер.