– Я, наверное, пойду домой, доктор Пи, – сказала я.

Только и всего. Я пойду домой, спокойно все обдумаю и, конечно, сразу осознаю, что лететь в Англию, понятия не имея, кто или что меня там ждет, – безрассудно и безответственно.

– Мы управимся и сами, – заверила меня доктор Пи. – Все нормально?

– Да, – солгала я. – Все хорошо. Думаю, мне просто нужно немного отдохнуть.

И перестать уже раздумывать о полете на другой континент.

– Тебе нужно поберечь себя, – сказала доктор Полсон.

– И да, я, возможно, возьму пару выходных.

Стоп, что? Я это и правда сказала?

– Да, конечно, – отозвалась она. – Делай все, что посчитаешь нужным.

– Спасибо, доктор Пи, – поблагодарила я.

Вероятно, у меня было странное выражение лица. Следить за собой казалось сейчас непосильной задачей.

– Маржан? – позвала доктор. – Ты в порядке?

– Да, – ответила я. – В полном.

Мой голос явно говорил об обратном.

– Если захочешь поговорить, – сказала она, – я всегда готова выслушать.

Казалось, поговорить хотела сама доктор, но мне уж точно расхотелось это делать. Не хватало еще слушать о том, как кто-то другой справлялся со смертью моего отца.

– Спасибо, – произнесла я. – Все нормально.

Я вышла из комнаты и закрыла за собой дверь, прежде чем доктор Полсон успела сказать еще хоть слово. Еще раз остановившись перед фотографией отца, я попыталась встать так, чтобы он смотрел мне в глаза, и наклоняла голову в разные стороны, но папа по-прежнему глядел мимо меня.

– Если я умру, – сказала я фотографии, – это будет твоя вина.

Доктору Полсон я сказала правду и в самом деле отправилась из клиники домой.

Жила я в полувековом отделанном штукатуркой доме в одном из районов Северного Беркли. На улицу выходила простая серая стена с двумя окнами, цементным крыльцом и дверью. Рядом стоял фонарный столб, а из квадрата земли посреди тротуара рос клен. На подъездной дорожке был припаркован отцовский «Цивик», его лобовое стекло засыпали листья. Автомобиль не заводили с тех пор, как умер папа.

Я поднимала велосипед на крыльцо, когда кто-то сзади позвал меня по имени.

– Маржан, как ты, милая? – голос был полон тепла и заботы.

Это была моя соседка, суетливая женщина по имени Франческа Уикс, ставшая недавно моим опекуном. Она жила в соседнем доме, маленьком и старом, доставшемся ей в наследство от дедушки. Вместе с ней там обитала целая свора приемных собак, которых мой папа лечил, не прося за это денег. В саду Франчески круглый год росли фрукты и овощи, а книжные полки ломились от любовных романов. Она была на три дюйма ниже меня, но ее голос, закаленный годами мирных протестов, с лихвой компенсировал разницу. Франческа носила связанные из толстой пряжи яркие пончо с африканскими мотивами и большие круглые очки, из-за которых казалось, что ее глаза вот-вот выскочат из орбит от восхищения. В свободное от мобильного банкинга и рисования протестных транспарантов время она работала в анархистском книжном магазине. Я никогда там не бывала, но часто задавалась вопросом, есть ли у них раздел с романтической литературой.

Франческа вызвалась быть моим опекуном по двум причинам: во-первых, она чувствовала себя обязанной моему отцу за все те годы, что он бесплатно лечил ее собак, а во-вторых, она всегда была готова помочь кому-нибудь. В тот день, когда суд разрешил ей взять меня под опеку, Франческа принесла мне пирожки эмпанадас, мексиканскую кока-колу и изложила свои правила.

– Горе – странная штука, – сказала она тогда. – Делай все что хочешь, можешь не отчитываться мне и не спрашивать разрешения. Но, – тут Франческа сделала паузу, смахнула крошку со щеки и вмиг посерьезнела, – никаких наркотиков.

Большую часть времени Франческа была слишком поглощена своими собаками, растениями и анархией, чтобы выполнять обязанности опекуна. Она подписывала все необходимые документы и иногда оставляла у меня на пороге еду, в остальном же старалась не лезть в мою жизнь – только убеждалась каждый раз, когда мы встречались, что у меня все в порядке и что я не принимаю наркотики.

– Все хорошо, – откликнулась я.

– Ты сегодня рано, – заметила она, надевая очки поверх своей короткой стрижки в стиле афро.

– Я устала.

Да, только и всего. Я просто устала и уж точно не планирую совершить откровенную глупость.

– Тебе нужно что-нибудь?

Я пожала плечами и помотала головой. Мне много чего было нужно, но Франческа Уикс – явно не тот человек, который смог бы дать мне хотя бы что-то из этого. Помахав рукой и натянуто улыбнувшись, я оставила ее у подножия лестницы и втащила велосипед внутрь.

Изнутри мой дом выглядел так же уныло, как и снаружи. Маленькая кухня со старой электрической плитой и шумным холодильником, само существование которого было, вероятно, нарушением Парижских соглашений; гостиная, в которой почти не бывало гостей; темный верхний этаж с двумя спальнями, ванной и еще одной комнатой, забитой коробками с вещами, которыми мы никогда не пользовались.

Я просто девочка, которая вернулась домой раньше обычного. Тот факт, что я вытащила из рюкзака все содержимое, а затем стала складывать в него одежду, туалетные принадлежности и до этого момента ни разу не использовавшийся паспорт, не значил ничего.

В этом не было абсолютно ничего интересного.

Папу нашли в его спальне. Кто-то позвонил в 911, а потом повесил трубку. Входная дверь была открыта. В тот же день весь дом оцепили, тут и там сновали детективы, собирая и каталогизируя улики. Потом они все упаковали, вручили мне расписку за изъятые вещественные доказательства, закрыли дверь папиной спальни и исчезли. С тех пор я ее не открывала.

Я остановилась возле нее, и в тот момент мне показалось, что дверь эта олицетворяла все, чем был мой отец. Закрытая и безмолвная, она была полна мрачных и, вероятно, неприятных секретов, которых мне до сих пор удавалось избегать.

С одной стороны, мне хотелось, чтобы она оставалась закрытой до скончания времен, а с другой – я мечтала вышибить ее ногой.

У меня звенело в ушах, а сердце бешено колотилось, ноги чесались от желания пошевелиться. Мне казалось, что все мое тело вибрирует от электрических разрядов, от вопросов, от голода. В одной руке у меня был рюкзак, в другой – билет на самолет. Что я творила?

Следующие несколько часов, начиная с поездки в аэропорт, казалось, не имели ничего общего с реальностью.

Сначала я тихо и ошеломленно сидела в последнем ряду автобуса, не веря, что вообще зашла так далеко, а потом авиакомпания приняла тот листок бумаги, который я им вручила, словно это и в самом деле был билет, да еще и в первый класс. Я чувствовала, что все глубже и глубже погружаюсь в какой-то неспешный лихорадочный сон, но затем и вправду очутилась в самолете, двери закрылись, и мир, который, как мне казалось, я знала, исчез за стеклом иллюминатора.

Я понятия не имела, куда направляюсь и чего от меня будут ожидать по прибытии. Я совсем не знала, как готовиться, да и поможет ли мне вообще подготовка. Вспоминая разговор с незнакомкой, я думала, что стоило задать ей больше вопросов или, может, повторять одни и те же до тех пор, пока не добилась бы ответа. Грифон? Она и правда так сказала? Может, я неправильно расслышала? И вообще, почему именно я? Какая от меня польза кому бы то ни было, а уж тем более грифону?

Впрочем, несравнимо больше вопросов мне хотелось задать отцу. Они звенели у меня в ушах, в голове и в сердце – каждый день, каждый миг. Вопросы злили меня, и злость эта забирала все силы. Если бы я хотя бы не попробовала бы найти ответы, этот гул, а вместе с ним и злость, вероятно, не оставили бы меня до конца моих дней.

Где-то над Гудзоновым заливом усталость взяла верх над гневом и ощущением нереальности происходящего, и я заснула. Мне приснилась история, которую мой отец рассказал мне, когда я был совсем маленькой.