— Да, мы знаем, и всегда готовы принять гибель за вас!

Чёрный герцог посмотрел на своего слугу:

— Мой верный дорогой Гвилум! Первый среди Вестовых Хаоса! Если бы ты знал, что ты всегда особенно был дорог мне!

Ворон, дрожа и всхлипывая, расправил крылья и обнял хозяина. И в этот миг стекло повозки прожгло что-то. Джорфанка как раз отстранилась, и не успела даже вздрогнуть, но будто сумела замедлить сей короткий миг и увидеть, как острая серебряная пуля, вращаясь, оставила за собой небольшую дыру и с глухим плюхающим стоном вонзилась в спину обнимающего герцога Гвилума.

А тот, продолжая умиротворённо улыбаться лишь вздрогнул на миг, и произнёс на выдохе:

— Я преданно люблю вас, великий герцог! — и обмяк, повесив длинный вороний клюв на плечо хозяина. Тот плавно опустил ладонь на круглые вздрагивающие плечи, задумчиво и грустно погладив. Джофранка, замерев, смотрела, как поблескивает в полумраке салона экипажа малахитовым огнём камень на перстне чёрного герцога.

* * *

Зверолов и Евтихий замерли на перекрёстке. Мгновение назад прозвучал выстрел — единственная пуля, заговорённая сестрицей Алисафьей, вылетела из ствола. Фока отчаянно стрелял в улетающий экипаж.

— Попал! А ведь ты, кажется, попал, брат! — возликовал Евтихий, но Зверолов, отведя щёку от приклада, отчего-то не разделял его радости.

В небе экипаж распахнул дверь, и круглое безвольное тело большого ворона, совершив в воздухе несколько оборотов, упало, пробив крышу пустого трактира. Там ещё горели огни, но как только раздался удар, всё погасло.

— Нет, брат Евтиха. Видимо, Судьба и Удача с самого начала и правда были не со мной.

— Скажи, а ты называешь меня братом…

— Потому что мы из одного рода, Евтихий, сын Никиты, потомок Геласия!

— Я так и понял это… Что же ты теперь будешь делать?

— То, что и положено Охотнику — начну сызнова брать след Зверя. Обратного пути мне нет. И я знаю, что рано или поздно набреду на след! И след этот, — он осмотрелся, втянув воздух. — След этот, чувствую, я возьму где-то здесь. Но не сейчас…

Они помолчали.

— Что же будешь делать ты, брат Евтиха? Не хочешь ли отправиться со мной?

— Не могу.

— Почему?

— Потому что у меня есть свой Путь!

— Что же, неужели думаешь вернуться к служению в храм? Кто знает, может быть, в такой суматохе все, кто что-то видел и знал, и думать забудут о твоих лихих похождениях.

— Не об этом речь. Мой путь — в ином.

— Тогда и не говори…

— Мой путь начнётся оттуда!

— Ты про что?

— Я должен вернуться к той старой шахте и идти.

— Тогда и подбрось меня…

— Думаешь отыскать сестру?

Фока вспомнил лицо Алисафьи, её рыжие волосы, встревоженное, заплаканное лицо…

— Нет, и её мне теперь не найти. Я потерял сестру… Всё, что я смогу забрать там, — и он посмотрел на ружьё. — Это чехол от оружия предков.

* * *

Когда он открыл глаза, совсем рассвело. Чуть поднявшись, Залман подслеповатыми глазами едва различил контуры саней, запряжённые не то ангелом, не то красивым белым конём. Не слышал, как меньше четверти назад на этом месте, даже и не глядя на него, распрощались братья, и ушли в разные стороны. Фока Зверолов, бережно смахнув снег с чехла снег и упаковав ружьё, двинулся в сторону железной дороги, а Евтихий, достав из саней котомку, направился вглубь леса. Они обнялись на прощание, и заверили друг друга, что будут несказанно рады, если Судьба ещё сведёт их Пути.

Залман долго кряхтел — где-то потерялись очки. Он не мог вспомнить и малейшей детали после того, как к нему в аптеку заглянули какие странные люди. Кто же именно? Всё на этот счёт в памяти было окутано плотной пеленой сумрака. Возможно, они спустились в его тайник, и он изготовил какую-то небывалую пулю, но может быть, всего этого и не было…

В любом случае, он оказался теперь в каком-то загадочном и нехорошем месте, ничего не разобрать, тем более без очков. Но, выбравшись из колючих веток, аптекарь с радостью увидел, как поблёскивают на краю алой дорожки с прожилками трещин кругляши.

Возник странный образ — вроде стоит на красной дорожке некий господин в старомодном одеянии и говорит:

— Выбора нет только по ту сторону черты! У тебя есть выбор!

Но, помотав головой, наваждение исчезло. Вновь посмотрев в сторону, где стояли сани — да, большие, красивые, и справный белый конь будто ожидает именно его.

— Кто-нибудь есть здесь? — произнёс Залман нерешительно, а потом позвал ещё несколько раз, всё громче и громче, но никто не откликался.

Аптекарь осмотрел себя, и удивился, что был одет в какую-то дорогую, но до дыр изорванную шубу. Вновь стали приходить туманные образы, будто бы он, Залман, впихивает в рот дуло револьвера какому-то толстяку, и спускает курок.

— Нет, мне срочно нужно домой! — сказал он себе.

Может быть, и не совсем правильно брать чужое, но в этой ситуации просто нет иного выхода! Он доберётся до города на этих санях, и тут же сообщит в полицию, что попал в неведомую передрягу, и был вынужден воспользоваться брошенными кем-то санями. В конце концов, в Лихоозёрске его знали все, от мала до велика, и уважали. Не посчитают же его за конокрада!

«Никак нет, абый Залман! И не подумает начальник плохо о тебе!» — то ли в помутнении, то ли наяву услышал он голос доброго соседа-татарина Ильнара Санаева, что содержал лавку восточных сладостей напротив его аптеки. Да, надо будет повидаться с ним. Залман вспомнил, что не раз приходил на помощь соседу, даже выходил его малолетнего внука, и при этом не взял тогда ничего за свои услуги.

Он вновь осмотрелся — нет, никого, и тем более добродушного соседа, рядом не было. Да, пора уезжать!

Но, сделав шаг в сторону саней, аптекарь остановился.

Тёмный вход в какую-то пещеру неудержимо поманил его!

'Где же я? — подумал вновь, и догадка пришла сразу же, ведь Залман не хуже других знал про байки относительно старой шахты. Сам он никогда и не думал отправляться в такие глухие места и не верил сказкам о сокровищах…

Но ничем иным, как входом в ту самую шахту, это место и быть не могло…

«А что… если? — он вновь посмотрел на белого коня. — Нет, ехать… Хотя… я только спущусь ненадолго, и посмотрю, что там, а потом уж! А вдруг там совершено преступление? Тогда я сообщу о нём нашему исправнику, как его, Голенищеву!»

И, ещё недолго поколебавшись, аптекарь засеменил к пасти входа…

— Запах какой-то странный, будто и правда труп тут! Давно, и не один! — сказал он себе, шагая вниз по покрытым грязной известью ступенькам. Когда они закончились, аптекарь увидел слабо горящий факел. Вырвав его, пошёл глубже, всё равно почти ничего не различая перед собой.

Узкое пространство вдруг сменилось широким.

— Ух! — издал звук, отозвавшийся эхом, который сменил шелест и писк встревоженных летучих мышей. Под ногами что-то звякнуло. Наклонившись и посветив факелом, он нащупал что-то круглое и поднёс к очкам.

Глаза вытаращились:

— Да это же! — и он повертел монетой, попробовал за зуб, довольно хмыкнул и убрал в карман.

Пройдя ещё пару неуверенных шагов, аптекарь нащупал носком уже несколько кругляшков, а когда посвятил, увидел, что они словно насыпаны длинной блестящей дорожкой. Залман, словно собака, упал и пополз на четвереньках, а дыхание становилось всё более частым и неровным.

Чуть приподняв глаза, он замер, и морщины испещрили его высокий лоб — перед ним возвышалась громадная туша, и чрево было наполнено монетами!

В этот миг почему-то вспомнилось всё, что было раньше… Он родился в бедной семье, с таким трудом сумел вырваться из нищего городского квартала и стать медиком. Служить военным хирургом пошёл добровольно, потому что это показалось тогда единственным выходом из бесславного и, в общем-то, голодного тупика. Затем, вернувшись с войны, отказывая себе в лишнем куске хлеба, и открыл аптеку, а при ней тайно организовал мастерскую по производству боеприпасов. И всё для того, чтобы забыть наконец-то проклятое время безденежья! Но прошлое, особенно пережитое на войне, врывалось к нему, словно ветер в замочную скважину, и, чтобы утихомирить эту бурю, он стал принимать опий, который, как известно, всегда был у аптекаря под рукой.