Герцог поднёс пальцы ко рту и поцеловал их.

— Могу сказать точно — никто не обладает не только в России, но и во всём мире таким богатством! Вот сколько золота хранил во чвере своём мой верный слуга Кродо, недаром прозванный золотым землишником! А вы, Антон Силуанович, — герцог полуобернулся к молодому барину, который, корчаясь, вновь безуспешно пытался встать. — Вы столько часов завороженно смотрели на картину в запустелой усадьбе своей! И многое поняли, узрели внутренним духовным взором своим, но не достигли главного! Богатство несметные, золото, что оставил я здесь, всё время были в чреве моего привратника!

Он помолчал, положив руку в перчатке на подбородок:

— Глупый молодой охотник, что дерзнул идти по следу моему, а ныне возлежит, чувств лишённый, под тяжким деревом у входа в сию шахту, не ведает даже, что, убив моего несчастного Кродо, он запустил тем самым часовой механизм нашей Игры!

Джофранка широко улыбнулась.

— Прямо сейчас должен решиться исход Игры, и мы узнаем имя её победителя! — и чёрный герцог вручил Еремею Силуановичу саблю. Корф скрестил пальцы в белых перчатках на груди, смотрел бледным безжизненным лицом на лихоозёрского барина. Гвилум сгорбился окончательно, будто уж больше и не мог распрямиться, и мотал головой, словно пытаясь молчаливо поддакнуть своему господину. Пантелей, хотя вновь обернулся старым слугой, лизал ладонь и поглаживал влажные слипшиеся седые бакенбарды.

— Прими сие грозное оружие, о возможный, самый вероятный победитель Игры! Испытания пройдены достойно, и дело осталось за малым, — громко произнёс герцог, так, что его голос наполнил всю шахту. — Нужно совершить последнее деяние, и золото — до последней монеты, будет вашим! Оно сей же час, как только захочу я того, до последней монеты переместится и наполнит до самого потолка дорогую сердцу вашему пыточную камеру! Лишь отворите вы дома свою потаённую дверь, как ноги утонут тут же по колени в ярком блеске и великолепии сих кружочков! Быть золоту у вас! Быть!

Раздались удары литавр.

— И Ариша! Ариша!

Лишь только было произнесено герцогом это имя, Еремей Силуанович воспрянул, подняв лицо. Он будто и не проникся вовсе пространной сладкой речью о том, как встанет по колено в золоте, не помышлял о грядущем богатстве, которое никому из живущих и пригрезиться не могло! Но при имени дочери посмотрел на горящую странным огнём саблю в руке и будто только теперь понял, что сжимает её!

— Ариша! — прорычал Еремей Силуанович, стиснув зубы. — Аррриша моя!

— Да, Ариша, — повторил герцог. — Она будет немедленно спасена, и золото станет вашим! Всеми поколениями, жившими до вас на земле, — он вновь поднял ладони, — вы будете признаны победителем! Проживёте долгую богатую жизнь с этим великим званием победителя, познаете ещё не раз удачу, славу, получите всё, что только захотите. Но только если сейчас же!

Литавры оборвались. Все взгляды устремились на герцога.

— Если сейчас же одним взмахом сабли добьёте своего братца.

— Да, он и так не жилец! — добавил Гвилум.

— Молодому господину уже не выбраться отсюда, — отметил печально Пантелей.

— Это Судьба, — вздохнула Джофранка.

— Да, милая, — к ней обернулся и подошёл герцог, подал руку, и цыганка склонилась в реверансе. — Будь готова объявить имя победителя Игры!

Над Антоном Силуановичем нависла тень. Казалось, будто гора медленно наступала на него. Он попытался подняться, теряя последние силы, чуть попятился, сглотнул. Но потом спокойно посмотрел на брата.

Их глаза сошлись.

— Знай, он не тот, за кого пытается себя выдать! Да! — Антон Силуанович крикнул отчаянно. Герцог стоял спиной к нему, но повернул голову. — Знайте же, он всегда, всегда, вечно не тот, за кого пытается себя выдать!

Еремей Силуанович перевёл взгляд на герцога, а потом зло и холодно посмотрел на брата:

— За Аришу! За Аришу я готов на всё!

* * *

Апа-травница летела над верхушками елей, и те тревожно раскачивались, сверху напоминая колышущееся буро-зелёное море. Длинные волнистые пряди кудесницы трепал и рвал шквалистый ветер, который в гневе поминутно менял направление. То наседал холодными ладонями и давил сзади, то задувал сбоку, норовя наклонить ступу так, чтоб та выронила хозяйку; не сумев добиться этого, страшный зимник-свистун бил её спереди по лицу, плевался острым снеговым крошевом.

Лесная целительница умело лавировала в ревущих воздушных потоках, ловко перебрасывая метлу то на одну, то на другую сторону, и ступа со свистом резала студёных воздух, набирая всё большую скорость. Но тут Апа выставила ладонь вперёд, блеснул камень на персте, и ступа резко застыла в небе, оставив за собой тонкий розовый шлейф.

С северной стороны, крича и ломая деревья, брёл, шатаясь, ныл и плакал пущевик.

«Бедный… нечастный старик! — жалостно подумала Апа. — И ведь ничем не помочь мне ему… И как только угораздило его проснуться-то в зимнюю пору? Кто разбудил, или что же такое… подняло его? И чья ж это сила должна быть, чтобы сам хозяин северных лесов сгорал в таком бессильном отчаянии?»

Она присмотрелась к цвету пламени.

«И точно, непростой огонь, колдовской. Сроду такого не видывала! Сильный ворог к нам пожаловал! Неужели пришёл тот, от одного имени которого можно сойти с ума?»

Пущевик встал на колени, задрал к небу мшистую морду, прокричал что-то последнее и отчаянное на древнем языке, и, согнувшись, принял облик большой горящей кочки. Могучие ели вокруг него жалостливо махали лапами, словно пели старинную погребальную песню, мелодия которой была записана тонкой вязью на их древесных кольцах. Лес пел, хоронил своего хозяина. Оплакивал его… и себя. Лес знал, что без пущевика он скоро или сгниёт на корню, или, что быстрее — будет спилен под корень жадными людьми…

Апа-траница не знала, куда же теперь устремить ей свою лёгкую и быструю ступу? Самым верным, это подсказывал холодный и чистый ум её, был путь по следу пущевика. Нужно разузнать, где и какая сила тронула его жгучим роковым пламенем? И ещё знала она — отчего-то именно твёрдо знала, что молодой охотник, не сумевший отыскать к ней пути-дороги — там… Он тоже видел пущевика. И ему плохо, очень плохо, прямо теперь нужна помощь! На волоске от гибели повис сей храбрый охотник…

Но сердце травницы звало в иную сторону. Звало лететь как можно скорее к измотанному грязному городу, что тлел копчёным смрадом тел человеческих. И через этот затхлый дым ветра едва доносили тонкий плач, молящий о помощи.

И Апа-травница устремилась на едва различимый, но такой отчаянный детский голосок.

Глава 22

«Уходим, брат!»

Антон Силуанович опустил глаза — он был уже готов принять смерть от руки брата. Мысленно вновь призвал Алисафью, стараясь, чтобы в последний миг образ её согрел и помог мужественно принять такой бесславный конец. Но и страха не было… всё увиденное в последние жуткие часы доказывало, что смерть — лишь переход к иной жизни, а Судьбы не избежать.

Но, как ни пытался нарисовать перед мысленным взором черты лица Алисафьи, жгучие волосы её, алые губы, — ничего не получалось. Словно она — светлая, чистая, душой была с ним неотлучно во время всех долгих испытаний, но перед самым последним пределом оставила его.

— За Аришу! За Аришу я готов на всё! — вновь раздался грозный рык брата, но, странным образом, прозвучал он не рядом — как если бы тяжёлую тучу пронесло над головой и умчало ветрами в сторону, и гром отдавал мощными раскатами уже в отдалении.

Когда молодой барин медленно разжал и поднял веки, не поверил глазам своим: Еремей Силуанович по-прежнему сжимал золочёную саблю, но занёс её вовсе не над ним, а над… самим чёрным герцогом!

Тот же стоял спокойно, даже не шелохнулся и не отступил ни на шаг. Не защищался руками, а когда его свита как по команде попыталась преградить путь разгневанного лихоозёрскому барину, блеснул перстень — хозяин Игры лёгким взмахом ладони остановил их.