Зимний день короток, мимолётен, солнце так и не пробилось через плотные снеговые тучи, и бежало стремглав от холодов куда-то далеко, в дальние страны, где грело уже по-другому. Пётр подумал, как несправедливо всё устроено, даже в природе. Кому-то там в жарких странах — вечное лето, а им в северной России — протяжённая, почти вечная зима. Он ничего не знал о далёких странах, но был уверен, что там всегда лучше, сытнее и теплее. Жаль, туда, если ехать, ехать без остановок, всё равно скоро не доедешь… Может, когда-нибудь и попадёт в те края, кто знает.
Заработал он за день горстку меди, пересчитал, аж стыдно стало… ни на какие гостинцы, конечно же, не хватит. Пора возвращаться домой. Позвякивая скудной выручкой в ладони, подумал, что хватит её лишь на шкалик, чтобы погреться. Он не имел привычки к вину, избегал кабаков, но теперь решил — если по пути попадётся какое питейное заведение, заедет на минуту-две.
Вечерело, он ехал, уже остались позади старинные башенки на въезде в город, а Пётр так и не решился заскочить в какой-никакой кабак. То ли стыд грыз, то ли ещё что… Но уже твёрдо решил — быстренько, до захода солнца доберётся до дома, а там уж отогреется у печи, наестся с дороги остатками со вчерашнего праздничного стола.
Даже как-то повеселел, и хотел было затянуть песню, как Уголёк заржал, и встал на перекрёстке.
И снова перед ним был этот странный трактир «Добрый станъ». В сумерках едва можно было прочесть вывеску: «Для тѣхъ, кто готовъ въ путь». Пётр уже и позабыл о том, что прочёл по слогам утром эту надпись. Нечистое какое-то местечко. Смахнув с бороды изморозь, крестьянин принялся понукать Уголька, но тот и не думал трогаться. Рядом с трактиром стояла ещё одна лошадь, запряжённая в лёгкие красивые санки. Значит, посетители всё же были, и это определило решение Петра. Раз другие люди есть, на миру и не страшно зайти. Всё же шкалик сегодня он опрокинет! Да и любопытство подталкивало — кто же решился открыть трактир в этом жутком здании, неужели какой-то заезжий чудак, не знающий о дурной славе этого места?
Он подвёл Уголька почти к самому входу, погладил, укрыл тёплой попоной:
— Отдохни, постой, я скоро, — сказал коню, и тот фыркнул с какой-то брезгливостью, отвернул морду в сторону перекрёстка. Пётр тоже посмотрел туда. Там, где сходятся пробитые в снегу дороги, стояли сани. Присмотрелся — вроде бы возничим был человек в рясе. Очень уж похож на дьячка городской церкви Евтихия. Алатырев хотел было помахать тому рукой поздороваться, но человек в рясе хлестнул лошадь, и сани резво помчались в сторону Лихоозёрска.
«Странный какой-то, будто чем испуган», — подумал Пётр.
Покачал головой, и вошёл внутрь. В трактире, как сначала показалось, вроде бы никого и не было. Окна запотели, блестел самовар. Тепло, хорошо, чисто до блеска, но почему-то совсем неуютно, словно в склеп, барскую усыпальницу какую зашёл на кладбище. Стараясь не глазеть по сторонам, Пётр неловко переминал ручищами шапку.
Хозяин — невысокий и чёрный, протирал блюдце и, усмехнувшись, налил ему без разговоров стаканчик, хотя Пётр и не просил. Тот взял лёгкую посудинку в ладонь, посмотрел, как свет холодных, оттенка слоновьей кости свечей отражается в гранях. В его доме подобной посуды, конечно же, не водилось, а была бы — пить из неё не стал. Быстрым взмахом влил в себя шкалик — и сразу почувствовал тепло, будто проглотил маленький уголёк.
«Да, чуть крепче сдавишь, и треснет сосудик-то», — подумал он.
— Сколько? — спросил чёрного трактирщика. Тот растянулся в улыбке:
— Нисколько, сударь, вам, как дорогому гостю нашего «Доброго стана», за счёт заведения, — и вдруг он немного ощетинился, чуть захрипел. Но не на Петра. Кто-то подошёл сзади:
— Эх, Ванёк, — услышал Пётр за спиной.
Алатырев подумал, быть может, это обращался к нему утренний попутчик? Вдруг он и тут гуляет? Злоба обуяла его. Представил, что обернётся, увидит улыбающуюся красную, со свиными глазами морду. Если это тот барин, вот он уж съездит сейчас кулачищем по этой ухмылке, а там будь, что будет! Недаром и этот чёрный на него шипит! Пускай потом Петра отведут к исправнику, посадят за решётку, неважно. Хотелось выплеснуть горечь и досаду, что накопились за день.
Крестьянин резко обернулся. И не узнал в подтянутом, с щегольски подстриженной бородой мужике того барина.
— Я не Иван, а Пётр! — огрызнулся он.
— А я и не сказал, что ты Иван, а Ванёк, — ответил тот, и обратился к хозяину. — Налей нам!
— Я угощений не принимаю, будьте благодарны, — ответил Пётр. — И с вами тоже расплачусь, — сказал Пётр трактирщику, но тот покачал головой.
— Да ты чего насупился? — улыбнулся подтянутый мужик. — Ванёк — это так называют неопытных деревенских, вроде тебя, что в извоз подались. Кто первый раз, как ты, таких за версту же видно. Не обижайся, угостись. Я уж больно поговорить с тобой хочу.
Тепло от первого стакана уже ударило в голову.
«Да, будь, что будет! Теперь хоть с чёртом, да пить!» — махнул рукой Пётр.
Они отошли к столу, сели и выпили. Нового знакомого звали Матвей, тот говорил и говорил добродушно, а Пётр просто и по-крестьянски удивлялся всё больше, чувствуя себя рыбой, рискнувшей из тихой заводи заплыть в буйное, незнакомое, чуждое для неё море:
— Странное какое-то заведение тут открыли. Я мимо ехал, смотрю — вывеска, дай, думаю, загляну. Да мне и по долгу службы обо всём знать надо, мало ли, кто сюда ехать восхочет, — сказал он. — Ты не обижайся, что я тебя Ваньком назвал. Я ж говорю, мы так всех деревенских вроде тебя называем, кто на своих или хозяйских лошадях. Не знаете, сколько просить, готовы ехать, куда прикажут, и часто вашего брата обманывают. Ваш удел — копейка за извоз небогатых, какой-нибудь приказчик — высший ваш клиент. Никаких прав нет у вас нет, ничего вы не докажите, коль и обидят. Я тебя, братец, ещё утром приметил, и подумал: «Ну-ну, этот и к вечеру с фигой в кармане останется!» Ну и что, я прав?
Матвей же, судя по его рассказу, принадлежал к особому сословию извозчиков — «лихачам». У него были хорошие сани, и возил «с ветерком» только купцов, офицеров, кавалеров с дамами и прочих, кому было важно красиво проехаться по улочкам, для них, оказывается, это не просто поездка, а «выход в люди».
А Пётр слушал, и думал: деревенские тоже гуляли на праздниках, катались на санях, но никто так не задирал нос, пытаясь показать, насколько выше и лучше других. Городской подход Пётр принять и понять не хотел. Он и не знал теперь, соберётся ли опять, решится ли попробовать ещё раз, завтра, или в иной день заняться извозом.
Матвей же разлил на двоих и вытряс графин до последней капли. А как выпили, откланялся:
— Домой? Счастливой дороги! — сказал Пётр.
— Домой, — усмехнулся тот. — Моя ночная служба только начинается. Я сутками на пролёт могу. Доставил вот уважаемого человека в одно местечко, и мимо, говорю, случайно тут проезжал, — он посмотрел на хозяина. — И не понравилось мне тут у вас, мрачно! Мерзко! Никому не порекомендую! Да и поприветливее надо с людьми, а вы на меня чёрным вороном! Ишь ты!
Чёрный же усмехнулся:
— Наш трактир назван «Добрый стан» неспроста. Его добрый хозяин всегда желает людям только добра!
Матвей усмехнулся, поправляя шапку.
— Вот и тебе, милый «лихач», добрый совет. Поезжай-ка ты лучше прямиком домой, к жене, — вдруг добавил трактирщик, снова взявшись протирать блюдце.
— Это ещё почему, интересно знать?
— Да вот, говорят знающие люди, что волки этой зимой настолько оголодали, что страх потеряли, прямо у дорог уже стаями бродят. Напасть могут.
— Ерунда! Лес хоть и рядом… Но чтоб так близко подходили — не помню такого, — сказал Матвей, поправляя кушак. Он осматривал себя с ног до головы, будто собирался на парадный выезд. — Да и конь у меня такой, ни одному волку не угнаться. А тебе бы — типун на язык, тоже мне, «Добрый стан» назвали, кто сюда поедет-то, в ваш дохлый стан. И запашок ещё какой-то, ты чуешь, Ванёк? — он усмехнулся. — Ладно, поеду господ развозить. Я, между прочим, самого главного нашего достопочтенного барина, Еремея Силуановича, и того, знаешь, ли, случается, вожу. Частенько моими услугами пользуется, да похваливает меня, деньгой балует. А заслужить уважение такого человека — это ещё суметь надо. Он ведь у нас, почитай, весь славный город Лихоозёрск в своём большом кулаке держит! Ну да ладно, разболтался я, а в нашем деле это плохо. Заболтаешься — деньги недосчитаешься. Бывайте, в общем, господа хорошие!
