— Что они сделали с тобой, мой Фока! — плакала она. — Кто издевался над тобой, милый брат! Скажи, кто! Я прочитаю такое заклятие, что мерзавец будет разлагаться, как мертвец, при жизни! И будет молить о смерти, а та не придёт, пока он сам не превратится в лужу гнили!

«Есть ли Судьба? Вот бы посмотреть в глаза Её и спросить — почему же всё так неуклюже-то? — стучали мысли, а потом собрались в кучу, словно пчелиный рой, и рухнули. — Брат? Она, кажется, произнесла — 'милый брат»?

Вновь взглянув на них, Антон Силуанович ударил себя по лбу. Как же он сам не догадался? Оба жгуче-рыжие, и одеты так похоже!

«Значит, он её брат! Брат!» — и улыбнулся, ликуя.

— Вы находите наше положение весёлым? — сказал Фока, чуть отстранив плачущую сестру. — Боюсь, что нет, и особенно — ваше. Убить Кродо — лишь маленькое, незначительное облегчение в Игре, которого я сумел добиться для вас. И притом такой ценой!

Он посмотрел на Алисафью, и провёл кончиками пальцев левой руки по щеке. Правую же спрятал за спину, но девушка ухватила её, поднесла к губам и расцеловала.

— Алисафья, зачем ты здесь? Как ты могла нарушить все уговоры, ослушаться? Ты же знаешь, чего тебе это будет стоить! Отныне ты — изгой, и никогда, слышишь, никогда уже не сможешь вернуться домой! Ты останешься здесь, состаришься и умрёшь, как все простые смертные! Тебя ждут горе, болезни, печали и страсти земные. Зачем?

— Я сбежала вслед за тобой, потому что знала, как буду тебе нужна, мой оголтелый Фока! Знала, что из-за своей горячей головы ты обязательно оступишься, наделаешь ошибок! Тебе не справиться одному, без меня! И ведь оказалась права! Не спорь! Я смогу помочь тебе!

— В чём же?

— Остановить страшного герцога!

— Да, я сделаю это! Это — мой долг!

— Но та пуля, что была дана тебе, ещё с тобой? — спросила Алисафья, и посмотрела так укоризненно, будто знала ответ.

— Та, нет… Она сразила Кродо. Но есть другая.

Алисафья провела ладонью у груди Зверолова, мелькнул розовый огонёк:

— Здесь?

— Да?

— Но это — всего лишь мёртвое серебро.

— Я знаю. Прости, но… не успел. Я взял след ведуньи, даже навеки запомнил её имя — Апа-травница. Но…

— Ты же знаешь, — она хлюпнула носиком, утёрла слезинки, заправила за остренькие, как у лисички, ушки непослушные рыжие волосы. — Ведь я же могу! А ещё ведь спрашивает, зачем я мчалась за ним сквозь Время! Да потому что знала: останешься совсем беспомощным!

Фока нащупал пулю, протянул её на ладони.

Антон Силуанович смотрел, не в силах оторвать глаз, как девушка сжала пальцы Фоки, положив свои ладони на его. Они встали на колени лицом друг к другу, глаза сошлись, не моргая. Поднялся ветер, шевеля лапы елей, пошёл снег, но плавно, словно сверху повесили колышущийся белый саван.

Алисафья сосредоточилась, и произнесла сначала тихо, а потом её голос всё больше креп, кружился, подхватываемый ветром:

— Всеми тайными ходами да мерами, то пудами, то вершками, то могилами, то крепилами, всеми годниками и негодниками, да моими посильниками, пусть слово моё да сотворится! — звучало в ночи всё громче и громче. Их ладони стали невидны в вибрирующем полукружии, и оно переливалось яркими магическими красками. Над их макушками из лазурной вспышки вылетел белый голубь, а за ним вдогонку поднялся алый сокол. Они взметнули к чёрному небу, парили, обернувшись стремительными светлячками.

— Старец — охотник Протасий, предок наш славный, встань из веков, приди, очертя снега и льды, препоясанным пред нами предстань! Пусть на поясе твоём сила явится, все узлы развяжутся! — и тут же из рокота тьмы над их плечами предстал и повис в ярком свечении громадный косматый старик в медвежьей шкуре. Белый голубь опустился на правое, а сокол алый — на правое плечо.

Окутанный искрами старик, по слову Алисафьи, снял тяжёлый пояс, и стал ослаблять на нём узлы. Из каждого падала на их ладони серебряная капля.

— Да по слову моему грянется, красно солнышко да ясно небушко силушкой сойдутся, ветер-баюн покачает, туман нареет, да огневица ополощет! — на этих словах Алисафьи Протасий начал таять, грозно подняв ладони, и птицы опустились на них. Лицо Антона Силуановича обдали брызги, а тут же иссушило, обожгло ветром. — В этой пуле стремительной и верной, бессмертие твоё, герцог чёрный, кончается! Становись, пуля, крепче всякого камня, тяжелей ядра чугунного! Летай быстро, как ветер во поле чистом! Да сгинет ворог окаянный от её свиста да звона, да пробьёт она его латы заговорённые, поразит его утробу нечистую! Попади она в хребет или чресла, в длань иль десницу, в чело или выю, задень жерла иль перси его окаянные — да сгинуть ему навеки, не явиться уж больше в чертоги земные во веки нескончаемые!

На этих словах всё стихло, исчезло. Алисафья разжала ладони, в руках Зверолова по-прежнему лежала пуля, но теперь она поблескивала малиновыми огоньками. Фока поднялся, расчехлил ружьё, и, как только зарядил, оружие налилось таким же бьющимся, переливающимся светом.

— Смотрите! — Антон Силуанович раздвинул пушистые ветви.

Все трое замерли, глядя, как по красной дорожке ступает чёрный герцог.

Зверолов вскочил, задышал нервно:

— Что ждать! Сейчас всё и закончится! Не будет никакой проклятой Игры! — Фока вздёрнул ружьё, но в этот момент Гвилум заслонил тучным телом своего хозяина. Джофранка и старший Солнцев-Засекин прошли следом, и уже не осталось и маленькой щёлки, чтобы попасть в герцога.

Пантелей ожил, словно очнулся после долгого сна, и почтительно склонил голову.

— Если бы всё было так просто, мой милый брат. Если бы, — вздохнула Алисафья, вновь опустившись на колени. Заклинание вытянуло у неё все силы.

— Вы… вы должны идти к ним, Антон Силуанович! — чуть слышно добавила она.

Тот молча кивнул.

— Ничего, как только все войдут, я тоже проберусь в эту проклятую шахту! — Фока прищурился, опустив ствол. — Я всё равно оборву эту Игру! Оборву! На самом интересном месте!

* * *

Когда герцог посмотрел на Пантелея, того затрясло от радости:

— О, как долго я ждал встречи с вами, хозяин и повелитель стихий, времени, господин добра и справедливости!

'Да это ж Антошкин служка! Он-то как здесь? — усмехнулся стоящий позади Еремей Силуанович.

Впрочем, ему было бы не до смеха, если бы он мог знать, что Фока Зверолов, над которым он изощрённо издевался в пыточной, прямо сейчас поймал на мушку его спину. А теперь стоит и с трудом удерживает страстное желание отомстить, нажав на курок.

Но усмешка стёрлась, когда герцог потеребил Пантелея за ухом, и тот промурлыкал, точно самый настоящий кот:

— Здравствуй, здравствуй, мой верный Вестовой Хаоса! Я вижу, ты сегодня уже оборачивался, негодник! Становился самим собой, да? А я не тебе разрешал!

— Служба, служба заставила, — Пантелей потёрся щекой о ладонь.

— Ничего, скоро я разрешу тебе, и всем остальным стать самими собой!

— Да, да, мой господин! Сразу же после Игры, но!

— Что не так, мой милый слуга?

Пантелей опустил глаза:

— Я должен сообщить вам печальную новость. Верный Кродо, неусыпный сторож сокровищ ваших… подло убит. Было мало времени, но мне удалось сделать всё, что было в моих силах, во имя его памяти.

— Вот как, — герцог, казалось, не сильно удивился услышанному. — Впрочем, это не отменяет Игры.

И он обернулся. По ковровой дорожке брёл к ним, покачиваясь, аптекарь Залман. Упал, затем вновь поднялся и пополз уже на четвереньках, глядя вперёд пустыми стеклянными глазами.

— Приветствую вас, доблестный обер-офицер Корф! Вы, как всегда, точны и пунктуальны! — произнёс герцог.

Джофранка чуть отступила, и аптекарь прополз мимо, задев ноги Гвилума, а затем упал у Пантелея. Завернувшись в шубу и подрагивая, словно усталая, озябшая собака у входа в дом, аптекарь засопел. Изо рта выплыл, расползался паром, и принял черты большого синеватого пузыря нечёткий силуэт. Проявились контуры мундира, блеснула медаль, и Корф выплыл и предстал перед свитой, отдав честь.