— Идём! — сказал Рукосуев.

Они миновали мраморную ограду — потрескавшуюся, сильно облупившуюся, с тёмными островками мёрзлого лишайника. Выездные ворота давно не открывались, их густо перевили, будто змеи, сухие лианы.

— Надо было фонарь хоть захватить! — опомнился унтер-офицер, когда полицейские проходили мимо беседки, приглядываясь, словно в этот поздний час там мог притаиться кто-то.

— Ишь ты, какая, её туды, скользкая лестница! Хоть бы следили! — выругался старший, и посмотрел на покосившийся герб в виде золотого диска. — Тоже мне, баре какие!

— У него хоть приказчик какой захудалый имеется?

— Да был раньше, даже видел его пару раз у нас в участке, приходил к самому Николаю Киприяновичу.

— Вот дела!

Унтер-офицер дёрнул шнурок, и от, издав глухой звук, будто порвавшаяся басовая струна, оторвался.

— Вот тебя ещё! — выругался Сорока, и кинул верёвку за спину. Обернулся, и тут же прижался спиной к двери.

— Мать честная! Ничего себе!

Верёвка, извиваясь, словно змея, уползла к теням лип.

Рукосуев тоже обернулся, но ничего не увидел:

— Верёвка того, ползает!

— Ты не пил случайно? — помощник исправника принюхался.

— Да нет же, как есть говорю!

— Будет, шалишь!

Они могли бы ещё долго обмениваться словами, стоя в нерешительности, но массивная дверь с протяжным скрипом отворилась сама, и показалась прихожая с белой лестницей, ведущей на второй этаж. А там, наверху, что-то заелозило, и с мягким хлопком ударилось о пол.

Помощник исправника отряхнул снег с сапог, и сделал шаг первым.

* * *

Стоянка дилижанса в Лихоозёрске всегда недолгая. Вот и Антон Силуанович не успел толком прийти в себя, как паровоз, выпустив пар под колёса, медленно набирая скорость, потянул состав дальше.

Они остались с незнакомкой на перроне возле занесённой снегом скамейки, и смотрели друг на друга. Молодой барин — с удивлением, а рыжая девушка — загадочно улыбаясь:

— Только не удивляйтесь, что я знаю вас, и обратилась по имени. Вы ведь когда-то сделали с друзьями в лучшем столичном салоне фотоснимок, верно?

Конечно же, верно, он помнил об этом. Это было так недавно, но теперь казалось далёким прошлым. С их стороны такой поступок стал неслыханной юношеской дерзостью — запечатлеть вместе весь их свободолюбивый кружок! Никогда бы не мог подумать, что про эту фотокарточку кто-нибудь узнает, и, тем более, что она окажется в посторонних руках! А если дойдёт до сотрудников отделения политического сыска, то тогда…

Девушка, всё также улыбаясь, достала из лисьей муфты тонкую ладонь и протянула фотографию:

— Но ведь это же вы?

Антон Силуанович принял карточку дрожащей рукой, и прошлое обдуло его, словно тёплый воздух далёких времён. Вот они стоят — десять отчаянных, верных слову и дружбе молодых господ. Все, как один, в модных, подчёркивающих талии сюртуках, с галстуками, зашпиленными булавками по последней петербургской моде. И будто послышался запах одеколона, которым так любил пышно надушиться его товарищ по кружку — беспоместный дворянин Александр Вигель:

— Я хорошо знала Сашу, он так много мне о вас рассказывал, — сказала девушка, будто видя насквозь, о ком тот сейчас вспоминает.

— Да, — нерешительно протянул обратно снимок молодой барин, всё ещё не доверяя незнакомке. — Пропал Сашка, как и все остальные…

— Мне известно, что он, хотя и терпит большую нужду и лишения, но жив. Судьба оказалась к нему более благосклонна, чем к, — и она указала ноготком на несколько лиц. — А ври их уже нет в это мире…

— Не понимаю, зачем вы здесь? Уж не хотите ли сказать, что прибыли в эту глушь…

— Именно так — чтобы встретиться с вами, и постараться помочь. Меня зовут, только не удивляйтесь, Алисафья.

Антон Силуанович посмотрел на два саквояжа — её и свой, не зная, как поступить дальше.

— Впрочем, буду честна до конца — я здесь не только и не столько затем, чтобы помочь именно вам. Есть ещё один отчаянный молодой человек, который никого не привык слушать и ведёт себя безответственно и своенравно. Поэтому ему прямо сейчас грозит опасность, — она помолчала. — Он нуждается в нашей с вами помощи.

— Так давайте поможем ему!

— Друзья говорили мне о вашем благородстве, я не сомневалась.

— Только ночь же. Куда же мы с вами отправимся?

— В шахту.

— Куда, простите? — Антон Силуанович нагнулся за саквояжами, но опустил ручки. — Я не ослышался?

— Нет. Снег сейчас такой глубокий, времени нет, и вряд ли кто-то нам сможет помочь. Поэтому надо поспешить!

* * *

— А всё-таки сбегай к саням и принеси фонарь! — скомандовал помощник исправника, — чуйка меня никогда не подводит — дело тут явно нечисто!

Унтер-офицер замер в дверях, положив ладонь на рукоятку шашки.

— Есть! — не сразу ответил он, радуясь возможности хоть ненадолго отлучиться из этого странного особняка.

«Пока дойду, может, он уже и этого барчука приведёт, да и уедем!» — подумал Сорока.

Оставшись один, Егор Рукосуев прошёл в комнату на первом этаже. Потрогал печь — она была ещё горячей. Затем, сняв перчатку, провёл ладонью по креслу — да, чуть примято, и тоже вроде бы тепло. Да, здесь кто-то был совсем недавно. Происходящее напоминало ему сцену из книжек. Помощник исправника любил на досуге полистать незамысловатые, но щекотливые романы о приключениях английского милорда Георга, или отечественные «Рассказы судебного следователя» Шкляревского о похождениях сыщика Путилина. И мечтал, когда уйдёт на покой, сам начнёт сочинять что-то подобное, за основу для главного героя возьмёт себя.

— Да, странность, странность, — пробубнил он, и вновь сверху донеслись постукивания и шорохи. Там точно кто-то был, но Рукосуев решил не спешить и дождаться помощника.

А в это время унтер-офицер, не находя опоры, сошёл по наледи ступенек, но всё же оступился на последних и полетел головой в сугроб. Выругался, поднявшись и отряхнув полы шинели, и вдруг увидел под кроной липы едва пляшущий огонёк — будто кто-то зачем-то оставили там зажжённую, мерцающую холодным голубоватым оттенком свечу:

— Это ещё что за бесовское свечение? — Сорока выругался, и стал неуверенно подходить ближе. Огонёк при этом манил и отступал, звал идти в глубину спящего зимнего сада, куда не доставал свет луны. Он не мог понять, какая неведомая сила заворожила его, и на ходу машинально уцепился за ветку липы, как тонущий в бурлящем потоке хватается за проплывающий мимо куст. Снег полетел за шиворот, и на миг отрезвил полицейского. Помотав головой, словно сбрасывая затяжной липкий сон, Сорока оробел, поняв, что за короткий миг оказался в самой гуще тёмного сада, а перед ним — длинный, высотой выше аршина снеговой вал!

Унтер-офицер подошёл и потрогал снег на нём — он был твёрдым, с крепкой наледью. Как будто кто-то или что-то прошло там, глубоко под землёй, и оставило такой след, но было это уже давно, не сегодня и даже не вчера. В темноте было почти не разобрать, но Сорока понял — если это подземный ров, то направлен он в сторону усадьбы:

— Вот чудеса! Если там есть ход, или лаз, стало быть, этот барчук по нему и утёк себе, почуяв неладное! — сказал вслух, нервно поглаживая усы. Ему по-прежнему казалось, что кто-то незаметный всё время недобро наблюдает за ним.

Отвернувшись, он вновь увидел сквозь голые ветви блуждающий огонёк. Попятившись от вала, словно тот представлял опасность, Василий Сорока пошёл, а затем и вовсе побежал в сторону свечения.

Он пришёл в себя только после того, как понял, что стоит возле ограды, а огонь, который виделся всё время — этого всего лишь переносной керосиновый фонарь, который висел прицепленным на санях и чуть покачивался от лёгкого ночного ветерка. Поэтому-то и создавалось ощущение, словно огонёк загадочно блуждает: